Я попал в Афганистан в 1985 году, был командиром штурмового авиационного полка. Мы прибыли туда оказывать помощь. А что такое штурмовая авиация? Авиационная поддержка сухопутных войск, воздушно-десантных войск. Ну и подготовка, соответственно, к ведению штурмовых операций — вот чем я там занимался.

Первые впечатления в Афганистане — совсем другие условия для осуществления полетных задач. Там пустынно-горная местность, есть и тропики, и пустыни. Особенно сложно было в горных условиях. Представьте себе, что такое маневр на скорости в 600-700 километров в час! Какую необходимо иметь реакцию и как сложно выполнять боевую задачу, когда ты зажат со всех сторон в ущелье горным массивом. А кроме этого, по тебе еще и ведут огонь из всего, из чего только можно. Вот в таких условиях мы воевали.

Второй раз я оказался в Афганистане в 1988 году, уже в должности заместителя командующего ВВС 40-й армии, и снова пришлось летать. Получилось так, что у нас не было ни одного летчика, который мог выполнять боевые задачи в горной местности в ночных условиях, в том числе и в сложных метеорологических условиях. Поэтому, несмотря на достаточно высокую должность заместителя командующего, я из самолета, по сути дела, не вылезал. За время пребывания совершил 569 боевых вылетов и был дважды сбит.

Мне удалось перетянуть через горный массив, и я достаточно поздно катапультировался на нейтральной полосе между базой Джавара и афганскими войсками. В итоге весь переломался. Первая попытка вытащить меня оттуда на БТР не увенчалась успехом, и тогда наши летчики вертолетной авиации подсели туда, где я находился, и забрали меня. Ну, а дальше — госпиталь, операция, реабилитация...

Основной травмой был перелом позвоночника. По сути дела меня приговорили к инвалидной коляске, но я встал на ноги, и не только встал, но и восстановился опять для продолжения летной работы. Год поработал заместителем начальника центра боевой подготовки военно-воздушных сил в Липецке. И через год меня опять отправили в Афганистан, как я говорил, на должность заместителя командующего.

И вскоре я вновь попал в перестрелку. Я выполнял ночью боевые задачи по уничтожению складов — тогда мы уже готовились к выводу наших войск из Афганистана. И нужно было ликвидировать как можно больше складов с вооружением, с боеприпасами, чтобы обеспечить вывод войск без потерь.

На самолете, в котором я летел, стояла система: если по нему пущена ракета, то срабатывает сигнализация и указывается направление, откуда ракета прилетела. Первая попала в правый двигатель. Когда система оповещения сработала, что идет вторая ракета, я уже катапультировался. И, уже находясь в катапультном кресле, я видел, как в самолет входит вторая ракета, — от него остались одни брызги... Я висел на парашюте и думал про себя: «Зачем мне все это нужно?» Но что было делать — ведь я военный, я присягал на верность служению Родине, и эту присягу нужно было свято выполнять.

Я помню ситуацию: буквально полтора километра до нашего блокпоста в районе населенного пункта Хост, я ползу к реке попить воды, поднимаю голову — стоит женщина с ребенком. Ну что, стрелять что ли, чтобы уйти от преследований? Как можно выстрелить в женщину с ребенком? Я просто отполз и начал уходить.

А эта женщина сообщила, что видела у реки человека, меня окружили пакистанцы, лупанули из гранатомета по скале, и меня ранило осколком в затылок. Я очнулся, когда меня несли на палке: руки связаны, ноги связаны, пропущена палка, и двое меня несут. Потом повесили на дыбу, и я так провисел двое суток. Вы представляете себе, что такое дыба? Руки за спиной, веревка перекинута через перекладину и привязана к ногам, в таком положении висишь двое суток. На жарком солнце, а вечером тебя жрут москиты и комары, и ты ничего сделать не можешь. В голове только одна мысль: скорее бы все кончилось, потому что это невыносимые мучения, и ты понимаешь, что вероятность спасения минимальна.

Спасло то, что мое местоположение вычислила пакистанская разведка, и они меня забрали. Отношение ко мне улучшилось, хотя бы кормили, не было хамства. Но дальше пошло склонение к предательству: они требовали указать на карте порядок вывода наших войск, показать, где размещены базовые склады вооружения и боеприпасов, которые мы справляем афганской армии и прочее. Меня было бесполезно пытаться соблазнить к предательству, я держался до конца.

Потом уже наша разведка, комитет госбезопасности СССР, вычислила, где я нахожусь, и произвела обмен на разведчика ЦРУ — такого же полковника, как и я, а потом меня вывезли в Советский Союз. Когда меня привезли домой, я весил 48 килограммов. Если сравнить сохранившиеся у меня фотографии, сделанные в те годы, то до выполнения боевого задания в кадре юноша 30-35 лет, а после того, как меня привезли, — старик 70-75 лет. Вот такие произошли изменения.

С концертами в Афганистан я приезжал дважды — в 1985 и 1987 годах. В моей памяти сохранился каждый визит в эту страну. Поездками артистов на войну тогда занимался центральный дом Армии, который составлял особые бригады, но далеко не все горели желанием рисковать своей жизнью. Тем не менее я знаю, что туда не раз ездили несколько моих коллег по цеху — Саша Розенбаум, Лева Лещенко, Иосиф Кобзон и другие. Сам я прежде, чем согласиться на поездку, каждый раз собирал свой коллектив и, представляя ужасы войны, говорил напрямую: «Ребята, кто боится — может не ехать». Пасующих ни разу не было: все осознавали, насколько важно то, что мы делаем. Цель, конечно, была одна: отвлечь солдат от грязи, крови, страха, с которыми они сталкивались каждый день, и облегчить их существование в огненном месте.

Помню, в первую очередь в глаза мне бросился контраст между ночной и дневной жизнью афганских городов. Неважно, в Кабуле или Баграме, при свете солнца быт людей течет своим чередом, но с наступлением темноты начинаются бои насмерть. Несмотря на то что в населенных пунктах редко случались атаки среди бела дня, все равно регулярно проходили опасные ликвидации банд в горах и сражения. Выступали мы много где — всего уже и не счесть. Иногда работать приходилось на площадях и аэродромах, поэтому те концерты посмотрели огромное количество бойцов. Каждый раз меня тепло принимали эти удивительные люди, которые храбро выполняли свой интернациональный долг. Ну а я, как мог, старался поднять им настроение, как-то развеселить и дать надежду на завтрашний день.

Однажды, в 1987 году, гром таки грянул и в большом ангаре, где мы выступали, начался артиллерийский обстрел. Сначала был перелет, а затем недолет — попытка захватить цель в артиллерийскую вилку, после чего враг мог открыть стрельбу на поражение. Слава богу, третьего раза не было — наверное, просто что-то заклинило у душманов...

В зале тогда сидел Борис Громов — командующий 40-й армией, он закричал вместе с остальными присутствующими «Ложись!», но я остался стоять на сцене... Это не было связано с каким-то героизмом, просто, как и любой гражданский человек, попавший под обстрел, я растерялся и не знал, что делать. Помню, еще до начала обстрела я говорил ребятам-военным: «До встречи на родине! Пароль — „Афган“». Конечно, я не был готов к тому, что совсем скоро мы переживем подобное. На то она и война — ты никогда не знаешь, что произойдет в следующую минуту. Те удивительные люди, которых я там встречал, до сих пор приходят ко мне на концерты во многих городах с открытками и подарками, называют пароль — и я всегда их принимаю. С некоторыми из них меня связывает крепкая дружба.

Один из самых запоминающихся подарков в военное время я получил от афганских таможенников. В благодарность за приезд они вручили мне литровую флягу в виде книги «Вечный зов» Анатолия Иванова. В дальнейшем я презентовал ее Борису Николаевичу Ельцину как памятную реликвию.

Полез наверх, а там опять десантники — мол, спрячьтесь, потому что могут обстрелять. Так и бегал туда-сюда в неизвестности. Вот и выходит, что, с одной стороны, мы развлекали людей, а с другой — война, постоянный риск для жизни. Как-то раз меня пересадили на уазик, а его остановил какой-то «большой» офицер и говорит: «Кто посадил Винокура на переднее сиденье?» А я ко всему еще и был в защитной офицерской фуражке. Снайперы получали деньги за каждого офицера, поэтому он жутко ругался. Пришлось пересесть обратно в «броню». Не менее опасны были и перелеты на самолетах и вертолетах. Риск объяснялся тем, что у «духов» были «Стингеры» — американские переносные зенитно-ракетные комплексы.

Иногда по старости люди брюзжат и рассыпаются недовольствами — мол, «вот в наше время были люди, были герои!» Размышляя об этом, я понимаю, что для меня истинными героями навсегда останутся ребята, которые храбро отдавали свои жизни в Афганистане, Чечне, Сирии... Сейчас молодые люди не представляют себе, каким кошмаром на самом деле была война в Афганистане. Мне хочется, чтобы ни один человек на Земле больше не испытал на себе такой трагедии, но подвиг воевавших ребят никогда не должен быть забыт.

Наша группа называлась «Хамелеон»: мы общались с главарями бандформирований, а с учетом того, что в Афганистане было несколько десятков политических партий и за каждой из них стояла своя банда, да еще в стране работали спецслужбы разных стран, то моей главной задачей было подогревать противоречия между бандами, чтобы «духи» воевали друг с другом, а не с нами. Специфика моей работы заключалась в том, чтобы выстроить отношения с доброжелателями — мы не называли их «агентами». Надо было с помощью разных инструментов заинтересовывать доброжелателей на сотрудничество с нами. «Хамелеон» был, по сути говоря, спецслужбой, которая занималась анализом обстановки в регионе.

Мы ходили на встречи с лидерами бандформирований, договаривались с ними насчет контроля на определенной территории и подписывали договор, что мы на этой территории не проводим операций, согласовываем с ними, если что-то делаем, они не обстреливают наши самолеты, не ставят мины. Такие соглашения действовали, как правило, три месяца, а потом мой визави с американской стороны замечал, что активность этого бандформирования спала, и начинал с ними работать, после чего наши договоренности афганцами забывались. Со стороны моджахедов предательство было постоянно, они работали на всех.

Моя группа ходила в национальной одежде, мы специально отращивали бороды. Маскировка нужна была для защиты: когда идешь по горам, особенно по зеленке (лесам), на встречу с «духовским» главарем, чтобы издалека непонятно было, кто идет. Если бы мы ходили в форме советских солдат, то поднимался бы шум на подходе к месту дислокации противника.

Я каждый месяц куда-то уходил, иногда на месяц, иногда на неделю, иногда на три дня. И, бывало, мы по полгода ходили, и у нас не было потерь: находили возможность договориться с моджахедами и обойтись без жертв, когда нужно было обойти колонну, завезти материальные средства на посты. Конечно, бывали и жесткие операции, зачистки, все зависело от поставленной боевой задачи. В нашем полку сложилась такая практика, что без согласования со мной авиация или артиллерия не наносили удары по определенным территориям, чтобы избежать жертв среди наших солдат, среди мирного населения, не вызывать раздражения у местных.

Однажды был случай — только удача спасла нас. Появился очень мощный главарь, мы через несколько этапов установили с ним контакт и договорились о встрече недалеко от нашей базы в Баграме. Духи были очень заинтересованы в переговорном процессе. Я всегда брал с собой переводчика, хотя знал дари. Пока он переводит, у меня есть время обдумать ответ. Мы, как обычно, пошли в «духовской» одежде. На мне была такая удобная светлая форма особого подразделения пакистанского спецназа. Я взял с собой проводника, знающего в лицо главаря, с которым я должен был встретиться. Через некоторое время мой переводчик говорит, что, кажется, проводник нас куда-то не туда ведет. Мы зашли в деревню — самый центр «духовской» банды. Проводник, видите ли, решил срезать путь. Там, вокруг нас — собаки, люди стали выходить на улицу.

Это было под утро. Начало светать, и мы увидели, что мы вышли на «духовское» минное поле и оказались в самом его центре. Как мы зашли так далеко и никто не подорвался, я до сих пор не могу понять. Мы осмотрелись, аккуратненько ощупались, Шахабитов говорит нам: «Тихонько за мной», и мы сантиметр за сантиметром — не ползком, а на корточках — вышли с этого минного поля, не задели ничего, правда, опоздали на встречу с главарем банды.

И, как ни странно, с ним у нас сложились очень добрые отношения, и когда я уходил из Афганистана, передал его для сотрудничества преемнику. Благодаря этому человеку была проведена очень серьезная и уникальная операция: был создан совет главарей бандформирований, чтобы отменить меры по противостоянию советским войскам. Подробности и детали этой истории не могу раскрыть.

Я горжусь, что в моей жизни был Афган, что я остался жив, с руками, с ногами, в здравом уме, чего, к сожалению, нельзя сказать обо всех участниках той войны. Ведь первоначально считалось, что мы и не будем воевать, а только поддержим определенную часть власти, а нас втянули в эту войну. Там надо было действовать немного по-другому, но все равно решение о вводе советских войск в Афганистан было правильным: мы на 10 лет отодвинули развал Советского Союза и беспрецедентный наркотрафик. Когда мы там служили, понимали, что толку нет — афганцы живут в Средневековье, надо заканчивать и уходить из Афганистана, поэтому решение о выводе советских войск мы все восприняли с воодушевлением.

Я никогда не вела дневников, но человеческая память устроена таким образом, что в сердце сохраняется либо все самое доброе и светлое, либо самое страшное. В Афганистане последнего я пережила сполна — это была очень грустная миссия. Впервые мне довелось там побывать в 1979 году. Это было мирное время, в стране шло празднование апрельской революции. В тот приезд я исполняла песни не только на русском, но и на дари и пушту. Чтобы освоить пушту, мне пришлось несколько раз встречаться со студентами из наших вузов, которые давали мне уроки.

Помню, тогда политик Мохаммад Наджибулла назвал меня первой советской ханум, завоевавшей сердца афганцев. Тогда на концерты приходил и местный политический деятель Тараки, по приглашению которого я и приехала. Некоторые исполненные мною песни были адресованы именно ему. Помню, как-то раз он поднялся на сцену, поднял мне челку и поцеловал в лоб. Это вызвало несколько секунд мертвой тишины в зале, потому что у мусульман считается просто немыслимым подойти к женщине и публично проявить такой знак внимания, но затем последовали бурные овации.

Но все равно по приезде меня поразило, что я приехала на жестокую кровопролитную бойню, которая на самом деле никому не нужна, где сражаются ни в чем не повинные мальчишки. Перед тем как попасть в Афганистан, многие из них толком не знали, как держать в руках оружие. Одно дело, когда на войну отправляют опытных солдат, а тут передо мной предстали совсем салаги.

Количество концертов я никогда не считала: они были каждый день, а то и по два или по три. Я пела для ребят знакомые им песни, которые подчеркивали, на какой героизм способны советские люди, и западали в душу — ведь именно в таких нуждались бойцы. В их числе, например, было произведение «Огромное небо», повествующее о героизме советских летчиков, которые ради спасения тысяч жизней мирного города погибли за пределами Западного Берлина. Музыканты, которые отправлялись вместе со мной в эти непростые поездки, написали песню «Афганистан» о пережитых там событиях. Ее я пела только в военное время, а потом забыла — ведь она связана с не самыми счастливыми минутами моей жизни.

Сцен для выступлений толком не было: мне приходилось петь в кузовах КамАЗов с откинутыми бортами, на импровизированных уличных сценах под палящим солнцем, при температуре 42 градуса... Темными вечерами площадку освещали армейские прожектора. Но солдаты все равно приходили толпами и с удовольствием слушали — для них это была весточка с Родины. Особое место в моей памяти занимают воспоминания о выступлениях в военных госпиталях.

Каждый раз раненые встречали меня с улыбками и благодарностью, а затем слушали, затаив дыхание и аплодировали, превозмогая боль... Я до сих пор храню памятные снимки, на них — юные лица ребят, которые только начинали жить. Конечно, было страшно. Площадки, на которых я выступала, трижды бомбили. Однажды во время взрывов нам дали команду встать, прервать концерт и выстроиться вдоль стен. И мы без колебаний выполнили приказ. Попади бомба в клуб — было бы много жертв, а так появлялась хоть какая-то защита, пускай отчасти и призрачная. Душманы как следует готовились к атакам: это была очень жестокая война — не щадили никого.

В последний раз я посетила Афганистан с концертами, когда уже наметился вывод наших войск. Помню, как после выступления ко мне подходили солдаты и плакали: «Нам будут стрелять в спину. Мы будем охранять вывод, и многие из нас никогда уже не вернутся». Пропуская через себя их боль, я отдавала все силы, душевные и физические, на эти выступления. После каждого из них я была полностью измотана — наступало будто какое-то затмение до следующего концерта. Такая самоотдача заложена в моей природе: я ведь не как диктофон — просто спеть и забыть. Несмотря на то что нас с ребятами-бойцами разделяла сцена, я ощущала все настолько остро, словно это происходило со мной.

К этим просьбам я подходила крайне серьезно и никогда никому не отказывала, за что всегда тоже получала горячую благодарность. Потом, когда я выступала с гастролями в нашей стране, ко мне подходили люди и говорили: «Мой муж вернулся, он про вас рассказывал», «Мой сын погиб, но из его писем я знаю, что он слушал на войне ваши песни».

Я знаю, что некоторые артисты возвращались на войну по пять раз, но у меня просто не было столько сил. Мало кому захочется мысленно возвращаться в те времена, вот и для меня Афганистан навсегда останется очень трагичным воспоминанием. Как в песне поется: «На войне как на войне». И больше нечего добавить.

Наше спецподразделение проходило в Афганистане так называемую военную обкатку. Мы участвовали в боевых действиях, чтобы весь личный состав, наши офицеры прошли подготовку в реальных условиях. Мы выполняли специфические задачи по задержанию, а если не удавалось, то по уничтожению главарей бандформирований, уничтожению караванов, окружению и блокированию бандитских групп, которые находились в кишлаках, а также мы выполняли работу по наведению наших вертолетов, авиации по местам, где находились боевики. Подробнее о наших спецоперациях я не могу рассказывать.

Я был командиром подразделения. Мне было около 30 лет, когда я впервые попал в Афганистан. Мы должны были получить полное представление, что такое война, поучаствовать в ней, понять, как себя вести в реальных боевых условиях. 27 декабря 1979 года бойцы группы «А» взяли штурмом дворец Амина: мы понесли первые потери, и с этого времени начинается отсчет истории нашего подразделения. Я там провел в общей сложности семь месяцев. Учеба — это учеба, но, когда ты сидишь на броне, над тобой свистят пули, и чувствуешь, что в любую минуту тебя могут застрелить или подорвать, тогда, конечно, приходит понимание — это действительно война. Меня покорила храбрость наших ребят, их бесстрашие.

Война есть война: не убьешь ты, убьют тебя, но говорить, что кто-то убивал невинных, нельзя, такого не было. Были бои, были захваты, но это все было только в боевых условиях. Я получил ранение в ночном бою. Агентура сообщила нам о проходе каравана с большим количеством оружия, которое везли для афганцев наемники из Пакистана. Мы на вертолетах прибыли на боевую позицию, высадились и перекрыли дорогу. Два дня сидели в засаде, выжидали, когда пройдет караван. По этой тропинке ночью подошел караван, большой, как я помню. Мы начали его уничтожать, наемники открыли ответный огонь.

Идет бой в ночных условиях, рядом падает твой подчиненный, или при вспышке огня ты можешь увидеть, что упал противник. Я не могу описать свои чувства во время боя, надо просто побывать в этом деле. Это только в кино так хорошо и романтично показывают, а на самом деле бой — это довольно сильное душевное потрясение, которое требует высокого эмоционального настроя. После боя у людей всегда наступает сильнейшая апатия. К моему счастью, меня спас автомат: две пули пробили автомат, одна пуля попала мне в плечо.

Безопасность нашего секретного подразделения во время пребывания в Афганистане обеспечивали служившие там советские солдаты и офицеры. Бойцы группы «А» готовились несколько лет — и нужно было защитить их от случайной пули. Мы жили на специальных виллах, иногда ходили на рынок, конечно, вооруженные, и к нам было совершенно нормальное отношение со стороны местных.

Мы были для них врагами, но они относились к нам с большим уважением. Вот, например, в Кабуле наши построили больницы, наши врачи всегда помогали больным афганцам, хотя должны были лечить только наших военнослужащих. Когда мы входили в какой-то кишлак без боевых действий, к нам обращались за помощью. По-афгански врач называется, до сих пор помню, «табиб». Они спрашивали: «У вас врач есть?» И наш врач смотрел детишек, взрослых, давал таблетки, делал уколы — и вот это люди до сих пор помнят. Для них мы были русские шурави.

Дрова продавались на базаре, они покупали эти чурбачки по весу, чтобы испечь лепешку. Там же торговали водой. По лицу торговца водой можно было изучать анатомию. Он до того был худой, что все жилы и кости просматривались. Этот мужчина каждый день поднимался на огромную гору высотой две-три тысячи метров, там был источник. Он наполнял свой бурдюк и спускался вниз, продавал воду, чтобы заработать себе на лепешку. Говорить об этом невозможно. Для нас это было удивительно, мы совершенно не представляли, как так можно жить! Нас поражали местные женщины, укутанные в паранджу с головы до ног.

Мы — люди другого поколения, мы жили и воспитывались в Советском Союзе. У нас была идеология — ее можно хвалить или хаять, но мы были преданы своей стране и готовы выполнить любую задачу нашего руководства. Тогда мы думали, что если не войдем в Афганистан, то наши южные рубежи окажутся под угрозой: наши враги построят там военные базы, введут свои войска. Таджикистан и Афганистан рядом, там ракет не нужно. Вот этот настрой и держал нас. Мы считали, что, воюя в Афганистане, не допускаем моджахедов к власти, чтобы они не свергли тот режим, который мы поддерживали. Потому что если они победят, то мы получим военную угрозу.

Афганистан запомнился мне разноликим. Впервые я был приглашен туда в 1982 году по линии местной молодежной организации. Мы работали в Кабуле, в воинских частях — у меня было там несколько концертов. В те годы в Афганистане была тревожная обстановка — разгул настоящего терроризма, установление власти, шатания разного рода, конфликты междоусобные. И все это на фоне того, что советские войска каким-то образом пытались наладить там обстановку, стабилизировать ее.

Но все равно было неспокойно — в городе был комендантский час, и мы если ездили, то с большой охраной. И когда мы выступали в университете Кабула, скажем, на концерте, в последнем ряду всегда сидел взвод автоматчиков — на всякий случай они нас сопровождали. Мы жили в новой гостинице в Кабуле, к нам была приставлена охрана. Более-менее спокойно мы себя чувствовали лишь когда приезжали в воинские части. Там можно было свободно перемещаться, но нас сопровождали на БТР. Мы работали не только для военных, но и для жителей Афганистана: давали эстрадные концерты — песни, танцы... Выступали для продвинутой публики — в техникумах или университете, общались с молодежью. Мы ведь ехали тогда не по партийной, а по комсомольской линии.

На самом деле в те годы в Афганистан приезжали немногие артисты, опасно было. Собралась небольшая группа, которая там выступала: Иосиф Кобзон, Саша Розенбаум, Володя Винокур, я. В основном такой контингент. Молодежь туда особо не рвалась. Я три раза был в Афганистане. Иосиф Кобзон, конечно, больше меня — он туда ездил раз восемь, наверное. Обычно мы жили там примерно три недели. Это было интересно: мы перемещались по Афганистану, я был и в Джелалабаде, и в Фарахаруде, и в Шинданде — проехал практически всю страну. Заезжали в такие места, где были только наши военные, даже гражданских не было.

Дни проходили так: утром, как правило, поездка на репетицию, осмотр площадки, потом какие-то выезды на объекты. Бывало, мы летали в места, где стояли только наши спецчасти. К примеру, я вспоминаю поездку в так называемый ооновский городок, где располагались две наши активные военные группы — «Кобальт» и «Каскад». «Кобальт» — это была милиция, а «Каскад» — подразделение КГБ. Мы заезжали к ним — залов там не было. Просто в комнатах где-то сидели, ужинали, рассказывали друг другу разные истории... Вот такие у нас были встречи.

Был ли концерт, который запомнился мне больше других? Однажды к нам на выступление пришел полк, который на следующий день уходил на боевые действия. Когда мы отработали, нас поблагодарили, сказали большое спасибо... А на следующий день к нам подошел командир и сказал, что четверо ребят погибли. Пошли в бой и не вернулись. То есть не сам концерт запомнился, а этот эпизод — насколько она опасна, эта война.

В Афганистане я получил контузию. Но это было не во время военных действий, мы просто поехали пострелять, нам показали, где душманы. И во время обстрела кто-то из офицеров выстрелил возле моего уха из гранатомета. Я потом приехал в Москву и месяц лежал с травмой уха, у меня начался неврит слухового нерва, пришлось лечиться в клинике. Я потом, конечно, восстановился, но не до конца. Небольшая потеря слуха осталась на всю жизнь. Афганистан запомнился мне и этой травмой тоже.

В последний раз я был там незадолго до вывода войск — надо было каким-то образом отметить. Наверное, необходимость у нас была там выступать — душевная. И гражданская.