Сейчас возник большой интерес к послевоенной эпохе, к 50-60-м годам. В Москве проходят сразу несколько масштабных выставок, посвященных оттепели (в том числе в Третьяковской галерее), выставка «Лицом к будущему. Искусство Европы 1945-1968» в Пушкинском, межмузейный образовательный фестиваль «Оттепель: лицом к будущему». Понятно, у старшего поколения ностальгия, тем, кто помоложе, тоже интересно: спутник, нейлон, Гагарин, битлы, Окуджава, стиляги, «абстракционизьм»… А тут еще сериал по Аксенову подоспел с молодыми Вознесенским — Евтушенко — Ахмадулиной.
«П...расы», — сказал Хрущев.
Был я смолоду не готов
Осознать правоту Хрущева,
Но, дожив до своих годов,
Убедился, честное слово.
Так вспоминает об этой эпохе трезвомыслящий Сергей Гандлевский, солидаризуясь не то что с Хрущевым, а с самим потоком времени, стихии которого целиком принадлежал и Хрущев — конечно, не вполне это осознавая.
Но дело не только в приятном ретро, «как молоды мы были», «возьмемся за руки, друзья» и прочем покорении космоса. Это действительно важная эпоха, а для современности — просто ключевая. Это, собственно, ее, современности, фундамент, то, на чем она (пока еще) стоит, хоть и пошатывается. Все базовые для современного человека западной культуры идеологические, художественные, этические и прочие смыслы, все, так сказать, гуманитарные парадигмы были заложены, созданы именно тогда. И технологии, которыми мы так кичимся, кстати, тоже.
Так получилось по одной простой причине: после Второй мировой войны ничего этого не было. И не только этого — не было вообще ничего, вся Европа лежала в руинах. Более того — лежал в руинах весь западный цивилизационный проект, вся западная культура, по крайней мере, в том виде, в каком она развивалась в Новое время, с Реформации, эпохи Просвещения. Послевоенную Европу и даже СССР отстроили сравнительно быстро, а вот что делать с руинами культуры, столь блестяще себя проявившей в двух мировых войнах, Гулаге и холокосте, было решительно непонятно. И это касалось не только тоталитарных Германии и России. Вроде бы демократический англо-саксонский мир политически хоть и вышел сухим из воды, вернее, из этой кровавой каши, морально — и эстетически — ответственен за нее ничуть не меньше. Все молились одним интеллектуальным богам, все жаждали преобразовать или даже сотворить мир по своему образу и подобию на основе единственно верного учения или какого-нибудь всепобеждающего эстетического принципа. Эти вроде бы невинные артистические игры (и к самим художникам, в общем-то, претензий действительно быть не может) очень плохо закончились.
В 1955 году немецкий философ Теодор Адорно произнес свою знаменитую фразу о том, что «после Освенцима стихи писать невозможно». Это касалось не только стихов, но всего искусства, художества как такового, и оказалось настолько созвучно тому, что ощущали очень многие поэты, писатели, художники, что, даже не читая Адорно, эту фразу непрерывно цитировали. Примерно тогда же все узнали о ГУЛАГе, масштабе репрессий и истинном характере сталинского режима в СССР. Это были не просто цивилизационные травмы — холокост, ГУЛАГ, это был крах. Крах социалистической идеи (а она во многом христианская, только с культом человека вместо Бога), крах эстетической утопии, крах всего европейского гуманизма с его идеей свободной личности. Освободили эту самую личность, а она вдруг, вместо того чтобы строить счастливое коллективистское будущее по эстетическим принципам («землю попашут — попишут стихи»), соорудила казарму, концлагерь и сама быстро превратилась в настоящую обезьяну, от которой, согласно гуманистическому учению, произошла.
Многие молодые поэты и художники ощущали себя в мертвой пустыне — на руинах прекрасных, но разрушенных ковровыми бомбардировками и занесенных песками времен античных городов. «Мы начинали на пустом — точней, на пугающем своей опустошенностью месте», — вспоминал в Нобелевской лекции Бродский. Да, в СССР старая культура была разрушена насильно, на Западе ее никто не запрещал, но там она тоже лежала в руинах. «Путь преграждал запретительный знак в виде фразы Теодора Адорно... Значит, никакого больше "продолжения следует...”» — это из другой Нобелевской лекции, другого лауреата — Гюнтера Грасса. Да, существовал железный занавес, в России и после Сталина была только оттепель со своими сложными правилами социальной игры и драматическими для многих жизненными обстоятельствами, но в железном занавесе образовались прорехи, и, в принципе, европейское культурное пространство было единым (на чем, кстати, настаивает выставка «Лицом к будущему», и это очень правильно). Близкие художественные идеи возникали по обе стороны железного занавеса, часто независимо друг от друга, хотя и взаимные влияния были. И главным в этих художественных усилиях было найти свое решение проблемы, сформулированной Адорно (повторюсь, даже если художник об этой формулировке не слышал — реальность-то у всех была перед глазами).
Один из вариантов решения, причем как раз в стихах, предложила так называемая конкретная поэзия, возникшая в конце 1940-х в Германии. В России нечто похожее зародилось чуть позже, в середине 1950-х, и очень быстро оказалось в самом эпицентре нового искусства (речь, конечно, не об «оттепельном» мейнстриме, который, как ни крути, все же принадлежал официальной советской культуре). Один из представителей этого направления, имевший позднее самое прямое отношение и к другому влиятельному художественному течению второй половины ХХ века, концептуализму, поэт Всеволод Некрасов так описывал тогдашнюю ситуацию (это тоже очень известная цитата, правда, не из нобелевской лекции): «До конкретности и до кому чего надо доходили больше порознь и никак не в подражание немцам, а в свой черед по схожим причинам. Этот приоритет каждый бы уступил, думаю. Действительно ведь, такого конфуза — и речевого конфуза — никакие футуристы не запомнят. "Кричать и разговаривать" нечем было не то что "улице", а хоть бы и мне. А как хотелось — еще бы. При том, что шум, крик, Евтушенко, Вознесенский — был устроен истошный — тоже симптом. И для таких всяких слов (их мода ретро нынче не носит — требование нового языка, например) — не знаю, были ли когда резоны серьезней. И новенького — да, конечно, но иного, главного, невиновного. Не сотворять — творцы вон чего натворили — открыть, понять, что на самом деле. Открыть, отвалить — остался там кто живой, хоть из междометий. Где она, поэзия».
И огромная заслуга Некрасова, Бродского, Грасса и многих других поэтов и художников того поколения в том, что это — «открыть, отвалить — остался там кто живой» — в общем, удалось. Нашлись и поэзия, и живопись, возникло новое искусство, благодаря которому на руинах культуры опять зашевелилась жизнь и понемногу стал наращиваться новый культурный слой, восстанавливая разрушенные культурные связи. Все это привело к очевидному культурному ренессансу 1960-х, породившему, как водится, новые футуристические иллюзии и утопии. Так, молодой Андрей Вознесенский, оказавшись в Нью-Йоркском аэропорту, прямо-таки почувствовал себя путешественником во времени:
Сладко, досадно быть сыном будущего,
где нет дураков
и вокзалов-тортов —
одни поэты и аэропорты!
Сейчас футуристических сооружений из стекла и стали хватает и в России, но дураков тоже (к слову, ничего не имею против «вокзалов-тортов»), и будущее, в котором мы оказались, не очень радует — несмотря на все его гаджеты с гиперлупами Илона Маска. И в этом смысле обращение к искусству 1950-1960-х тоже полезно. Не стоит забывать, что нет такой глупости и подлости, на которые не был бы способен свободный — а пуще того освобожденный — человек. Не хотелось бы снова приводить в чувство европейский гуманизм, как это пришлось делать поэтам и художникам в 1960-х. Поэтому искусству лучше все же проявлять достойную сдержанность и быть верным заветам Хрущева, как Гандлевский:
Суета сует и обман,
Словом, полный анжамбеман.
Сунь два пальца в рот, сочинитель,
Чтоб остались только азы:
Мойдодыр, жи-ши через и,
Потому что система — ниппель.
Впору взять и лечь в лазарет,
Где врачует речь логопед.
Вдруг она и срастется в гипсе
Прибаутки, мол, дул в дуду
Хабибулин в х/б б/у —
Всё б/у. Хрущев не ошибся.