Сразу после крушения самолета в Ростове в сети появились фото и видео с места катастрофы. Окрестные жители ломанулись туда с расчехленными смартфонами снимать дымящуюся еще кровь и исковерканные тела, чтобы немедленно «запостить» и «расшарить» страшные кадры. Прежде чем посмотреть этот фильм ужасов 18+, предлагалось ознакомиться с товарами и услугами, показ предварял рекламный ролик. Поймали это в сетях быстро, вычистили за считаные часы, но факт остается фактом. И факт этот много о чем говорит.
Людям любопытно глядеть на смерть и на мертвых — эта минутная иллюзия сообщения с инобытием будоражит и в то же время успокаивает: я жив, я есмь, я счастлив. Любопытство это, инфантильно-порочное, противно, но не то чтобы страшно: это твой собственный опыт, распоряжайся им как считаешь нужным. Но есть особая категория соглядатаев: «я-очевидцы», убежденные в том, что «мертвые сраму не имут», и фиксирующие всю неприглядность и неприбранность смерти с единственной целью —засветиться в соцсетях и стать ньюсмейкером на час.
Я лично это пережил. Смотрите, не отворачивайтесь: это ткань истории и правда факта. — Какой ты отважный, как ты это выдержал? — Люди должны знать!
Культурные барьеры, препятствующие этому некроложеству, пока что, как видим, работают. Но энтузиазм «я-очевидцев» таков, что вполне может снести скоро и их. Пока родители погибших, содрогаясь над монитором, пытаются рассмотреть в кровавых лоскутах родное лицо, «новый документалист» говорит про memento mori, непричесанную правду, взрывающую «стену обывательского равнодушия», и подсчитывает капитализацию блога. Не всегда подсчитывает — есть и подвижники, любители чистого искусства. Но с небольшого ручейка начинается река.
Когда-то феномен смерти был частью и светской, и религиозной культуры. Понятие ее было прочным и отточенным. В европейские средние века кладбище выглядело торжественно и празднично, там прогуливались по воскресеньям, разглядывали, если приходилось, сваленные анонимные тела с почтением и чувством глубокой сосредоточенности: помнить о смерти было почетной обязанностью каждого, ею следовало измерять каждое свое повседневное действие — и тщеславие, и алчность, и добродетель. Мертвых изображали много и конкретно, воспевали смерть как последний и все открывающий предел, отношение прежнего человека к смерти было сформулировано, понятно, в нем был ответ на все вопросы, зачем жить, как, зачем умирать, что потом. В Кампосанто, знаменитом монументальном кладбище в Пизе, есть фреска Буффальмакко «Триумф смерти». Разряженные вельможи возвращаются с охоты. С ними челядь, собаки, сундуки с едой. Сочная зелень леса, цветут цветы. И тут — о ужас! — наталкиваются на открытые гробы с полуразложившимися трупами. Вельможи прикрывают носы: смердит. Собаки приникают к земле, дамы встревожены. У Триумфа Смерти есть еще правое крыло, до которого доходит не всякий зритель. Идиллическая поляна — кавалеры и дамы под сенью апельсинового дерева ведут беседу и слушают музыку. И не видят, как к ним летят два мальчика с опрокинутыми факелами — гении смерти. Смерть приходит к «ликующим, праздно болтающим» с неожиданной стороны. И щадит тех, кто взывает к ней.
Этот уровень разговора о смерти, прерогатива которого, в отличие от разговоров о «Даме с собачкой», принадлежит в первую очередь церкви — со своей диалектикой, парадоксами, признанием неизбежного и отрицанием его же, — сегодня кажется безнадежно утраченным, профуканным.
Нынешнее memento mori — это голимый треш, дивертисмент «общества спектакля». Атеизм, широко распространившийся после европейских буржуазных революций и Октябрьской революции, старое понимание смерти отменил, а нового не предложил, ну разве что «из меня лопух расти будет». Но чем больше в массовом сознании прагматического «лопуха», тем отмороженнее попытки сбросить никуда не девшийся бессознательный страх смерти — через вуайеристские практики, безжалостное смакование и тиражирование, через тотальные «лайк, шер, ретвит» (движимые еще и огромной энергией везения — «это не я, это не со мной!»). Гламуризация массмедиа, а вслед за ним и сознания, запретили смерть, болезнь, слабость и старость, под это не дают рекламу, вот и все объяснение. Но как же эти табу возбуждают похабников и кощунников всех мастей! Как же хочется оторваться по этой части на фоне пустоголовых дев, вечно прогоняющих от себя черные мысли или дежурно идущих с ними к психиатру.
Когда мы, возмущаясь и негодуя, все-таки рассматриваем кровавые мародерские репортажи, мы вольно или невольно участвуем в этом пиршестве стервятников. Потому что ничего не понимаем в том, что видим, ничего не думаем, а просто жрем падаль глазами. Ни трепета, ни таинства, ни смущения — одноклеточное любопытство, докультурное, первобытное.
Дивный новый мир со страшной силой движется к тем сияющим долинам, где вместо молитвы — рингтон. Вместо эпитафии — реклама стирального порошка. Где маленькие мы, каждому из которых однажды придется умереть, кричим от ужаса на забаву технически оснащенным зевакам. Нету Данте, никто больше не живописует ад, нету Босха, никто не изображает грехи человеческие, никому не известно, что его ждет за неуважение права умершего на одном из своих последних снимков выглядеть хорошо. Кто в ответе за эту зияющую пустоту, за то, что слово «неэтично» звучит, как пустое оловянное ведро, и ничего внятного не обозначает?
Каждому, кто занят духовным поиском, надо заново понять смерть, надо разобраться в ней. Понять и объяснить. Вернуться на давно пройденную ступень эволюции.