С политической точки зрения интересы России в сирийском конфликте достаточно прозрачны: остановить в одном из ключевых регионов мира разрастание нестабильности, стимулируемой радикальным салафизмом. Кратко и максимально цинично эта стратегия могла бы выражаться формулой «малой кровью на чужой территории». При всех понятных рисках операции в Сирии есть шанс, что основной костяк нового «исламского интернационала» будет выбит вдалеке от границ России и постсоветского пространства. В противном случае мы неизбежно столкнемся с исламистами непосредственно в России. Агрессивный салафизм — это слишком привлекательный инструмент, чтобы силы, последние полтора года оказывающие жесткое давление на Россию, обошли его своим вниманием.
Принципиально важный момент состоит в том, что сирийский кризис имеет военное решение. Есть четыре задачи, которые вполне по силам российским военным. Первая — нарушение системы управления силовым потенциалом оппозиции. Конечно, говорить о полноценном «генштабе» оппозиции вряд ли стоит, но в последние полгода там ощутимы признаки единой системы управления, позволявшей осуществлять крупные операции.
Вторая — содействие правительственным силам в восстановлении контроля над ключевыми логистическими узлами, утрата которых во многом спровоцировала летний кризис на фронтах, что действительно чуть не привело к потере управляемости вооруженными силами. Взгляните на карту, и вы удивитесь, насколько это возможно. Сирия — это пустыня, побережье и несколько десятков перекрестков, все это связывающих. Собственно, как перекресток дорог, а не только из-за исторических памятников, так важна Пальмира.
Третья — повышение уровня штабного управления, связи и разведки у проправительственных войск. Летние проблемы во многом были связаны именно с утратой преимуществ в системах управления. Естественное следствие — деморализация и растерянность командного состава.
Четвертая задача — уничтожение местных источников финансирования вооруженных подразделений, то есть системы добычи, транспортировки и торговли нефтью, контролируемой различными формированиями. Необходимо последовательно искоренить всю экономическую базу исламистов, создававшуюся годами при участии в том числе и западных специалистов. У этой системы весьма серьезные интересанты. Дело в том, что в современном мире очень ценится та нефть, за которую можно расплатиться наличными, минуя банки. Примечательно, что за год бомбежек «Исламского государства» (ИГ — запрещена в России решением суда) американцами и их союзниками никто ничего не предпринимал, чтобы подорвать нефтедобычу.
Для решения этих задач совершенно не требуется какая-то масштабная наземная операция. В то же время понятно, что огневая поддержка с земли в отдельных районах применения высокоточного оружия, а также обеспечение охраны и обороны контролируемых российскими войсками объектов, неизбежны.
Решение дать бой новой волне радикального исламизма в Сирии представляется системно верным. В частности, и с точки зрения чисто географического понимания «пространства войны». Да и социальных последствий для российского общества, как ни цинично это звучит.
Хотя, конечно, надо смотреть правде в глаза и понимать, что мы втянулись в конфликт не на месяц и не на два. Этот конфликт — важный тест российской государственности на способность реально играть серьезную геополитическую роль. Все же крымская ситуация была, объективно говоря, политически и геополитически настолько бесспорна, что потребовала в основном лишь политической воли. В Сирии потребуется более высокий уровень внешней политики и «полевых» политических технологий, который, будем надеяться, Россия наработала, натренировала «на кошечках», в ходе бесконечного «процесса урегулирования» с Украиной. И, конечно, надо быть готовыми — и политически, и морально — к возможным потерям в самой Сирии. Эту реальность просто необходимо видеть с самого начала.
Но с другой стороны, безусловно, все происходящее сейчас на Ближнем Востоке, в конечном счете вполне вписывается в планы переформатирования региона, которые активно обсуждались в США еще с 1990-х годов под «зонтичным» наименованием «Большой Ближний Восток». Практическая реализация этих планов породила такой рост исламского экстремизма, что его впору называть уже не столько региональным фактором, сколько субглобальным. С чем и пытается бороться Россия.
Переформатированный Ближний Восток в любом случае возникнет в ближайшие 5-7 лет. Слишком силен был дестабилизационный импульс, слишком слаба оказалась база правящих режимов, слишком целеустремленными были США, не щадившие ни «чужих» (Каддафи и Асад), ни «своих» (Мубарак и Бен Али). Чтобы понять глобальность замысла американцев, достаточно сказать, что в их планах даже Саудовская Аравия если и сохранялась, то в крайне урезанном виде. А в некоторых вариантах не сохранялась вовсе.
Военная операция в Сирии дает России возможность напрямую участвовать в переформатировании региона и обеспечить свои интересы. Сегодняшние и перспективные. Например, если России удастся добиться нейтрализации хотя бы наиболее агрессивных оппозиционных группировок, то, вероятно, руководство Турции станет куда более сговорчивым в обсуждении предложений по совместному трубопроводному бизнесу.
Неизбежно усилятся позиции России и в Ираке, где российские компании имеют значительные экономические интересы. И это в дополнение к естественно возникающим новым возможностям влияния на ситуацию на рынке нефти.
Нельзя забывать и о том, что из-за «арабской весны» из региона в той или иной форме утекли, преимущественно в США и Европу, колоссальные финансовые ресурсы. Эти беглые капиталы вполне могут превратиться в инвестиционные ресурсы для реконструкции региона в целом, Сирии и Ливана в частности — при условии гарантий политической стабильности и восстановления нормальной для арабского востока экономической жизни. И при значительном российском участии.
Уже очень скоро для России принципиально важными станут не только вопросы разрушения силового потенциала исламистов, но и конструирования нового политического пространства. Пространства, где сможет сформироваться Ближний Восток, соответствующий российским политическим и экономическим интересам. А военная сила является своего рода дополнительным стимулом для запуска политического процесса и «прореживания» оппозиции, то есть целенаправленного изъятия из него тех сил, которые, во-первых, к диалогу не способны, а во-вторых, находятся под очевидным внешним управлением и используются для дестабилизации региона.
В стабилизации региона заинтересованы многие как региональные, так и внешние силы. В конечном счете даже относительная стабилизация военно-силовой ситуации в ближневосточном Междуречье и превращение ИГИЛ из квазигосударственной структуры просто в одну из террористических группировок, снимет существенную долю политического и экономического давления на Европейский Союз. А ЕС при всех санкционных издержках продолжает оставаться важнейшим экономическим партнером России, и в его устойчивом экономическом развитии Россия весьма заинтересована.
Москва ввязалась в серьезную геополитическую игру за возвращение на мировую арену как государства, стремящегося в ряде регионов иметь не только «блокирующий», но и решающий голос. При всей благоприятной специфике сегодняшнего исторического момента для России такие маневры никогда не бывают легкими. Главное, за восхищением военными успехами — особенно на первом этапе, когда противник, не привыкший, что война идет по-настоящему, явно запаниковал — не утратить видение той политической цели, ради которой весь этот маневр задумывался.