Четвертого сентября представлением оперы «Кармен» на исторической сцене открыл свой 240-й сезон Большой театр России.
Закрытие 239-го запомнилось мне забавным и поучительным происшествием. Под колоннами, с криками, что его обманули и обворовали, метался приятной внешности юноша в шлепанцах, шортах и безрукавке, на которой было максимально крупно выведено матерное слово на английском языке. Молодой балетоман оказался испанцем, прибывшим в Москву с друзьями из какой-то невероятной тьмутаракани, разместившимся в хостеле и буквально на последние — так он утверждал, и не было особых оснований ему не верить — купившим с рук, у спекулянтов, с затертой, как полагается, госценой билет в свою мечту — наш великий Большой театр. В театр его не пускали: дамы-капельдинеры умеют в нужный момент закрыть глаза на дату на билете — но голые мужские ноги? Нет, голые мужские ноги не имеют ни малейшего шанса прошлепать незамеченными сквозь этот мощный бастион.
Мне стало жалко туриста, мне было неприятно, что от мечты о люстре, селфи в фойе бельэтажа и русских балеринах, выстроившихся в безупречную диагональ, он увезет в предгорья Пиренеев одни обломки, и я, против всех своих убеждений, провел его в театр. Как — роли не играет: я не имею привычки подставлять хороших людей, а с плохими не общаюсь.
Человек в шлепанцах, шортах и футболке в Большом театре (этот список довольно длинный, просто на Театральной площади все катастрофы заметнее) для меня стоит в одном ряду с такими ужасами, как уничтожение исторического центра Москвы, застройка «Архангельского» и 80 процентов подмосковных еловых лесов, съеденных жуком-короедом. Это, если называть вещи своими именами, плевок даже не во все, что я люблю, а прямо в меня.
Однако взглянем на вещи беспристрастно. Передо мной лежит билет в Большой театр. Он разговаривает со мной на русском, и только на русском языке. Впрочем, о том, что запрещено, он рассказывает всем понятными символами: перечеркнуты фотокамера, видеокамера, сотовый телефон, портфель и букет цветов. Яснее ясного. Никаких указаний на дресс-код, на предпочтительность того или иного наряда нет. Кто-то возразит мне: да разве ж непонятно, что в театр не ходят в трусах. Прекраснодушные вы мои! Практика — критерий истины, и она показывает, что нет, непонятно. Точнее — понятно не всем. И тем, кому понятно, очень неприятно находиться в одном помещении с теми, кто не понял, а вероятнее всего — не знал, не догадывался. Казалось бы, с развитием телекоммуникаций, в эпоху глобализации какие-то фундаментальные понятия должны были добраться до самых до окраин — а иначе зачем это все, зачем интернет, зачем спутники, зачем 3G и прочие достижения научно-технических умов? Но нет. Со скоростью света распространяется лишь пошлятина.
Я часто размышляю над тем, что же самое важное в том времени, в котором живу, как определить его так, чтобы и себе не соврать, и его не обидеть. Все просто: сейчас перестали сами собой разуметься само собой разумеющиеся вещи. Очевиднейший пример — столичное метро. В нем теперь редко встретишь пассажира, выросшего в этом городе. Вот и приходится наблюдать, как над юным гостем столицы в тренировочном костюме, уютно расположившимся с айфоном на сиденье, стоит дама с ридикюлем из 1950-х и ему не приходит в голову уступить место — а ведь в годы моей юности и молодости это было, что называется, в порядке вещей. Тут, конечно, легче всего заклеймить позором гастарбайтеров и тех, кто их нанимает. Но я заметил: достаточно кому-то одному в длинном вагоне встать по старинке, чтобы вскочили все остальные. И неразрешимого социокультурного противоречия как не бывало. Почему бы не перевести на таджикский, узбекский и туркменский языки фразу про места для пассажиров с детьми и инвалидов?.. Ну нет у них в селах метро, нет: кататься на лифте ездят в «район».
То же и с Большим. В обязанности такого театра, на мой взгляд, входит не только поставлять зрителю-слушателю качественный художественный продукт (с этим, слава богу, Большой справляется), но и предпринимать все усилия для того, чтобы посетитель не был уязвлен дисгармоничными бытовыми подробностями. Торжество эстетики в дуэте с этикой легко приблизить, если добавить на бланк три перечеркнутых символа.
И тогда мне не придется идти против всех своих принципов для того, чтобы в испанской деревне не поминали святое для меня имя в оскорбительном ключе.