Давеча во сне я полночи вещала М. Гельману со товарищи на тему «Люди! Одумайтесь! Хватит накидывать на вентилятор, давайте, например, расскажем миру, чем мы тут занимаемся» Живьем я, конечно, спорить не возьмусь в силу разницы в весовых категориях, а также того, что все мы обезображены интеллектом и в конце концов упремся в какие-то частности, которые никого кроме самих участников процесса не интересуют.
А то, что всех интересует, тоже имеет мало связей с реальностью. Как бы ученые особи ни порицали телевидение, есть ощущение, что социальные сети по уровню зомби-пропаганды опередили все информационные ресурсы. Диванная армия без обеда и выходных на своем мягком коне ведет бой с собственной тенью в рамках предлагаемой ньюсмейкерами темы.
Хотя, казалось бы, вокруг происходит куча интересного с условным знаком плюс. В Петербурге, например, ожидаемо случилась европейская биеннале «Манифеста-10», которую порицали, проклинали, отменяли и громко отказывались принимать в ней участие. Правда, после открытия «Манифесты» внезапно обнаружилось, что большая часть тех, кто выходил, громко хлопая дверями, аккуратненько на цыпочках вернулись. И вполне себе участвуют, жестикулируя на поле искусства в меру отпущенных природой талантов. В этом безусловно есть какой-то элемент проституции, но сейчас не об этом.
Собственно все эти гигантские арт-фестивали — биеннале и иже с ними — сделаны для того, чтобы озвучивать культурную парадигму настоящего времени. И это действительно важно — ведь по большому счету культурные процессы не задают социально-политические тренды, но наглядно иллюстрируют историю. То, что остается, пардон, «навечно в памяти народной», то, что создает картинку цивилизации — в основном продукт некоего творческого акта, обусловленного неизвестно чем. Накрыло — и вот.
Ведь никто не знает — как оно на самом деле было, тогда; но теперь, сопоставляя историю вообще с историей искусства в частности, примерно понятно, почему декаданс и ар-нуво в начале двадцатого, отчего ампир в первой четверти девятнадцатого и его реминисценции в том же двадцатом, как случился Ренессанс, зачем был у рыцарей весь этот культ прекрасной дамы и о чем, собственно, жили древние греки. Да что далеко ходить — вот Кипренский, к примеру, написал портрет Пушкина, который, как ни крути, лежит в основе и опекушинского задумчивого поэта и аникушинского вдохновенного. А вот великого архитектора Трезини, первого строителя Петербурга, нарисовать было некому — поэтому мы сейчас на брегах Невы имеем скульптуру мужика в шубе с неестественно вывернутой головой, похожего одновременно на светлейшего князя Меньшикова и шпица Елизаветы Петровны.
Отчего выходит так, что и хлопанье дверями и последующие события, которые про актуальное, про нерв времени, про здесь и сейчас, вне зависимости от степени их крутизны интересуют только малое сообщество, численность которого не позволяет считать его референтной группой. И вот парадокс: все, кто пытается эту самую парадигму времени озвучить, громко выступают за культурную энтропию в рамках обозримой вселенной, при этом достигая микроскопического медийного эффекта. Может быть, потому, что когда музеи сбросили со своих плеч бремя просветительских программ, те институции, которые «посовременней», продолжили вещать на своем арго, не слишком заботясь о том, как и кто их услышит. Ведь главное — это соблюдение правила элитарности, и в люди в результате выходят только спекулятивные акционистские практики, замешанные на сексуальных девиациях разного рода. При этом все продолжают тыкать пальцем в заграницу и мечтать о славе и богатстве. Да ладно — о простом арт-рынке. А потенциальный потребитель искусства в этот момент крутит пальцем у виска и отправляется на какой-нибудь камеди-клаб, прихватив с собой журнал «Власть» на случай если будет не смешно.
Арт-сообщество же тем временем рубится за продукты питания, не обращая внимания, например, на то, что в парке «Музеон» студенты из Лондона и Москвы понаделали всяких удивительных вещей, и совершенно позабыв мудрые слова Дмитрия Александровича Пригова:
Если, скажем, есть продукты,
То чего-то нет другого.
Если ж, скажем, есть другое,
То тогда продуктов нет
Если ж нету ничего
Ни продуктов, ни другого
Все равно чего-то есть –
Ведь живем же, рассуждаем.