В России и за ее пределами продолжаются стычки между подростками, которых в СМИ называют представителями неформальной субкультуры «Редан», и антиредановцами. При этом все еще нет ответа на вопрос, существует ли действительно «Редан» как группа людей. Зачем подросткам субкультуры, опасны ли они для общества, могут ли в России запретить неформальные движения — «Лента.ру» спросила у профессора Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» в Санкт-Петербурге, заведующего лабораторией социологии образования и науки Даниила Александрова.
«Лента.ру»: Что такое «Редан» — это группа по интересам или субкультура?
Даниил Александров: Субкультура — это и есть совокупность локальных групп по интересам. Когда у множества таких групп из разных мест есть общие практики, то мы называем это явление субкультурой. Например, фанаты футбольного клуба «Зенит» — локальная группа, а футбольные фанаты — субкультура. У субкультур есть общие символы, с помощью которых участники могут опознавать своих. Реданцы из Петербурга и реданцы из Екатеринбурга узнают друг друга по одежке, и они, конечно, субкультура.
В их названии еще была аббревиатура, которую можно было расшифровывать как «частная военная кампания». Подростки вкладывали в это смысл или это просто хайп?
Поскольку ЧВК «Вагнер» существует и у нас из каждого утюга льются новости про эту компанию, то для подростков это вызывающая, яркая аббревиатура. Не думаю, что они вкладывали какой-то глубокий смысл. Ведь потом убрали они эти буквы из названия.
Но ведь прогремели они как раз благодаря этим буквам?
Думаю, что не только.
И здесь действует резонанс между СМИ и публикой: журналисты начинают об этом писать и тем самым конструируют это в глазах публики как проблему, публика хочет читать еще, СМИ на это откликаются, конкурируя друг с другом. В результате о явлении начинают писать еще больше, идет взрывной рост числа публикаций. Такие вспышки регулярно происходят во всех странах. Например, в России можно вспомнить моральные паники вокруг мигрантской преступности. Через какое-то время все «наедаются» этих новостей, интерес проходит, волна спадает.
Паники почему называются моральными? Они возникают там, где нам кажется, что разрушается моральная ткань социума. Людям часто без каких-либо оснований кажется, что подростки — деструктивная сила, источник разрушения нашего общества. По сути, никто не знает, что с ними делать. Ни у взрослых в целом, ни у институтов государства над ними нет эффективных способов контроля — от родителей ушли, к работодателю не пришли. Непредсказуемости молодежи боятся.
И другая причина взрывного роста популярности тем про реданцев — в нормативную культуру общества глубоко встроена забота о детях. На пересечении этой малой предсказуемости молодежи и потребности заботы любые подростковые истории вызывают в обществе всплеск интереса и тревоги.
Есть мнение, что материалы в СМИ о битвах подростковых субкультур — искусственно инициированная тема. Вы согласны?
Больше всего верят в то, что такие вспышки интереса можно искусственно запустить, люди, работающие в пиаре. Мне кажется, что это выгодный самообман. Поддержать распространение той или иной темы в российских СМИ, конечно, можно. Но лавинообразный характер они приобретают, только если в глазах людей, как пишущих, так и читающих, эти проблемы имеют большое значение, по-настоящему их волнуют.
Сейчас в интернете в свободном доступе очень много контента из зоны боевых действий: трупы, казни и так далее. Это влияет на подростков?
Безусловно, насилие, которое транслируется по интернету, сказывается. Но еще больше влияет и коллективный настрой на силовые действия. В российском обществе «от Москвы до самых до окраин» давно выросло убеждение, что многие проблемы решаются не разговорами и компромиссами, а исключительно силовым образом, и так формируется в обществе культура насилия. Это началось не год назад и нарастает постепенно.
Мне кажется, что тут еще и ковид все усугубил. Люди провели два года в ковидном стрессе. Одни боялись вируса и носили маски. Другие не верили в вирус, срывали с себя маски из ненависти к тем, кто их заставлял эти маски носить. Всем было очень трудно. А потом сразу же началась военная операция. То, что люди в стране уже четвертый год живут в стрессе и неопределенности, это очень тяжелая ситуация.
Есть серьезные исследования того, как вооруженные конфликты, происходящие вокруг, сказываются на подростках. Были изучены ситуации в Северной Ирландии времен протестантско-католического конфликта и ввода британских войск и вооруженного противостояния в Палестине.
В этих странах поработали команды психологов и социологов, которые пришли к общему выводу: дети усваивают агрессию не столько от прямого наблюдения за вооруженными действиями вокруг, сколько через стресс и озлобленное поведение родителей. На примере Ирландии и Палестины было показано, что когда в семьях царят стресс и агрессия и эти настроения транслируют детям, то у них тоже возрастает агрессия. Если же семья экранирует детей от окружающих конфликтов, то они растут спокойнее.
То есть чтобы дети не оказались в сомнительной группировке или субкультуре, нужно окружить их заботой?
В науке о детском развитии и образовании есть важная идея о том, что мир детей устроен как система сфер, ну или как матрешка. Есть макросреда, есть школа и другие учреждения, где дети проводят время, и есть семья, которая самая близкая сфера детской жизни. Если насилие и стресс пронизывают и школу, и семью, то дети очень сильно на это реагируют и часто плохим образом. Школа может сглаживать остроту политических и военных конфликтов, создавая нейтральную безопасную среду. Семья тоже может и должна защищать детей от страшных проблем взрослого мира. На каждом уровне негативные эффекты можно сгладить. Поэтому я считаю очень важным, чтобы школа была свободна от разного рода пропаганды. Задача школы — создавать пространство, в котором дети легко растут, чувствуя себя эмоционально комфортно в психологической безопасности, и формируют доверие к миру.
Когда большой мир находится в ситуации конфликтов и неопределенности, особенно важно в семье и школе поддерживать позитивные настроения. Если в семье этого не хватает и нет близких отношений, то дефицит дети компенсируют в каких-то группировках и субкультурах. Известно, что дети с неустроенными семейными отношениями больше склонны присоединяться к любым субкультурам и вообще городским подростковым группам. Это не значит, что дети из благополучных, эмоционально позитивных семей не попадут в субкультуру, тем более субкультуры разные. Но вероятность такого исхода более низкая.
Есть ли между подростковыми субкультурами какие-то классовые различия?
Подростки часто отличают друг друга по внешнему виду, и в этом отражается социально-экономическое расслоение общества. В нашем обществе с его высоким уровнем неравенства и взаимной враждебности социальных слоев это проявляется особенно остро.
Только тут нужно сделать ремарку: в таких рассуждениях о социальном расслоении, например, по доходам, речь идет о статистических отличиях. Есть, например, теплый климат, а есть холодный, но это всего лишь среднее распределение температур в течение года, так что и в холодном климате может быть теплая зима. Мои слова о характеристиках социального расслоения подростков из субкультур не надо воспринимать буквально, будто все богатые и все бедные дети ведут себя только определенным образом и все субкультуры на этом основаны, вовсе нет. Но тенденция есть.
Нередко для того чтобы войти в какую-то субкультуру, требуется определенная одежда: специальные куртки, особенные штаны, кроссовки и так далее. Это все стоит денег и означает, что члены определенных субкультур — люди с таким достатком, что у них есть возможность купить нужные прикиды.
На появление субкультур действительно накладывается социальное неравенство, которое очень остро переживается подростками. Подростковые конфликты субкультур имеют классовую природу. Уличные столкновения между подростками, по-разному одетыми, были и много лет назад, и, как видим, происходят сейчас. И нужно понимать, что группы более бедных детей, принадлежащих к определенным субкультурам, агрессивнее, чем группы детей из более успешных семей.
Почему?
В этом ключе можно рассмотреть и разборки между так называемыми офниками, то есть околофутбольными фанатами, и членами группы «Редан», называющими себя последователями японской культуры.
Реданцы имеют очень характерный специфический внешний вид: футболки или куртки с пауками, колоритные клетчатые штаны, которыми они пытаются выделиться. А офники в спортивной форме, которую носят многие слои малоимущего населения, наоборот, растворяются в рабочей толпе.
Мой опыт наблюдений за подростковой жизнью говорит, что обычно насилие начинается со стороны более бедных и социально менее устроенных. Таким образом прорывается социальный протест, принимающий форму смещенных реакций. Ведь причины их детской бедности и семейных страданий совсем не в других субкультурах. Точно такая же смещенная реакция практикуется и взрослыми. Например, гнев неустроенных безработных часто выливается на мигрантов, а вовсе не на тех, кто лишил их работы. Такое происходит в разных странах, не только в России.
Столкновения между группами подростков были всегда, но раньше они проходили на улицах, сейчас перенеслись в мегамаркеты. Такая смена декораций о чем-то говорит?
Торговые центры специально сделаны так, чтобы привлекать людей, в том числе подростков. В них устроены внутренние большие пространства. С самого начала появления торговых центров социологи уже знали, что они становятся местом тусовки подростков. Где еще детям проводить время? Другие пространства не так хорошо их принимают. А здесь зимой тепло и интересно, можно выпить колу, походить, поглазеть на витрины. Если есть деньги, то и поесть на больших фудкортах. Не только взрослые, но и подростки любят проводить время в шопинг-молах. К ним там всегда относились спокойно, поэтому там так много молодежи. Но можно предположить, что тусовки в таких храмах потребления, как торговые центры, делают чувство неравенства сильнее и накапливают потенциал классового конфликта.
Потребность объединяться в «стайки» — особенность исключительно подросткового возраста?
И для взрослых, и для подростков важно ощущать свою принадлежность к какой-то группе, это дает эмоциональную поддержку, ощущение идентичности. Но у взрослых все же есть в этом плане какое-то разнообразие. Мы можем быть встроены в профессиональные группы, в религиозные, включены в работу, в семейные отношения. Все эти отношения во многом нами управляют. А подростки — такой возраст, когда хочется быть самостоятельными. Из под опеки родительской семьи они все больше и больше вырываются, но при этом еще не попадают под контроль своей созданной семьи, работы или государства. Вот они и формируют свои объединения, которые дают им принадлежность и смысл жизни.
Исторически понятие молодежи — очень недавнее, оно возникло как важная категория на рубеже XIX и XX веков и даже позже. В XVIII и большей части XIX века о молодежи как особой группе никто не думал. Человека с рождения записывали в армию, если он дворянин — вспомните Петрушу Гринева из «Капитанской дочки»; либо в очень юном возрасте ребенок шел в подмастерья. То есть периода свободы от социальных обязательств у юных граждан практически не было, они прямо из семейного лона переходили в оковы рабочего места. А молодежью называют не столько возрастную, сколько социальную совокупность людей, которая не контролируется ни рынком труда, ни начальниками, ни родителями.
Феномен субкультур — городской. В сельской местности жизнь устроена иным образом, там все на виду: в семье, в школе.
И они находят эмоциональную поддержку и новый смысл жизни в разного рода городских группах, в которых собираются люди с близкими ценностями и интересами. Конечно, потом они проникают и в сельскую местность, но зарождаются в городах.
Формирующиеся субкультурные группы неформалов представляют опасность?
Если мы говорим о реданцах, то нет. В этом плане более опасны как раз офники. Я еще раз повторю общее правило: чем беднее (в среднем по стране) подростки в группировках, тем более они будут склонны в какой-то момент выплеснуть свою энергию в городское насилие. Дети, которые характеризуются покупкой специальной одежды и интересом к японской культуре, гораздо больше находятся под влиянием культурного консюмеризма, нежели политической или социальной повестки. Из общих соображений понятно, что их труднее мобилизовать на любые массовые агрессивные действия.
Но когда их унижают, они отвечают, «вооружаясь» перцовыми баллончиками. В результате подростковые столкновения начинают приобретать массовый характер. Однако в социально-политическом смысле это довольно безопасно.
Тем не менее пошли облавы в попытках зачистить пространство от неформалов. Не вызовет ли это ответную реакцию?
Проблема подростковой преступности существует, она очень сложная и не решается облавами в торговых центрах.
Прочитал репортажи «Фонтанки» о том, как сейчас правоохранительные органы ведут работу с этими группами подростков. Там описывается, как полиция приходит в большой торговый центр в Петербурге на второй день после инцидента. Реданцев почти нет, но зато появляются офники и начинают пояснять полицейским и ОМОНу, по каким признакам в одежде узнавать реданцев.
Мы видим, что здесь выражается социальная солидарность между полицией и офниками. А офники — это молодежь, которая, вполне вероятно, может потом пойти служить в полицию и ОМОН. А те, кто не попадут в ОМОН, будут потенциально готовы к городским протестам. Реданцы со всеми их пауками и колоритными штанами, скорее всего, выберут себе в будущем какую-то другую стезю.
А что делать?
Должна быть активность работы с подростками, которой не хватает. Дети в средней школе занимаются в разных кружках. Но потом они их бросают, поскольку кружки не приносят того удовлетворения, которое будут давать подростковые группировки типа офников.
Прямые рецепты, как с этим работать, дать довольно трудно, требуется специальное контекстное остроумие. А я с контекстом знаком плохо, поскольку, хотя и изучаю подростков и школы, никогда специально не занимался молодежными субкультурами.
Понятно, что детям, склонным к силовым насильственным действиям и к рискам, нужно взамен предложить тоже что-то связанное с силой и риском. Например, в Петербурге долгое время существовал «Упсала-цирк», который собирал уличных ребятишек. Потому что если они потенциально открыты к насилию и криминалу, то жонглировать огнем — хорошая альтернатива для них. Дети, которые могли бы стать тяжелыми хулиганами, в цирковой труппе превращались в акробатов, жонглеров.
У моей коллеги, работавшей с подростками в колонии, была идея, что детей прямо там надо знакомить с реконструкторами, чтобы, освободившись, они сразу же вливались в сообщества средневековых реконструкторов — понятную маскулинную сильную субкультуру, в которую можно встроиться. И вместо того чтобы «из напильников делать ножи», ковали бы для себя мечи, играя в героев Средневековья или героев Толкина.
Но социальные причины ухода в подростковые субкультуры рутинной работой не скорректируешь. Просто молодежь не видит для себя никакого интересного будущего. Жизнь становится труднее, люди меньше зарабатывают, беднеют, в семьях больше стресса, и у подростков есть ощущение беспросветности. Многие не видят хорошего будущего ни в серьезной работе, ни в семейной жизни, у них опускаются руки.
Значит, пока общий социальный климат не изменится, дети так и будут находиться в постоянном поиске альтернативных миров?
Все индивидуально, кто-то находит просветы в успешной профессиональной деятельности. Например, мы изучали средние специальные учебные заведения. У подростков в колледжах, где готовят парикмахеров, косметологов и так далее, появляются какие-то профессиональные перспективы. Очень интересно наблюдать за тем, как у ребят теряется интерес к учебе по школьной программе и одновременно растет интерес к профессии. Они друг с другом меряются профессиональными навыками.
Но иногда это может сочетаться и с массовой субкультурой. Я могу представить себе среди реданцев ребят, которые, пройдя через это, оказываются прекрасными поварами или парикмахерами. Может, они учатся уже в каких-то хороших колледжах и этим гордятся, просто тусуются в своих характерных штанах и куртках, что тоже понятно. Это для них какая-то отдушина.
Сегодня государство предлагает школьникам консолидацию на теме военного патриотизма. Это ведь тоже своего рода маскулинность.
Когда идет кампания по внедрению тех или иных действий, то взрослые начинают реализовывать эту «обязаловку» формально. Дети такое отношение очень остро чувствуют, они понимают, что это еще одна какая-то бессмысленная школьная активность. Программы, активно спускаемые сверху, часто выхолащиваются, что только усиливает отчужденность между детьми и школой.
В принципе, военная или квазивоенная патриотическая работа — стандартная практика взаимодействия со школьниками, и какие-нибудь скауты есть во многих странах. На примере маленьких провинциальных городков и городских поселков с населением шесть-десять тысяч человек мы изучали появление кадетских классов. Во всех случаях, которые мы видели в таких местах, кадетские классы формируются как способ работы с трудными подростками. И это срабатывает. В Москве и Петербурге кадетские классы уже давно стали способом для силовых структур устроить изолированное элитарное образование и воспитание для своих детей, а в бедных городах это приобретает совершенно другой характер.
Одна из причин отчуждения детей от школы в том, что педагоги очень перегружены и уроками, и бумажной работой. У них просто нет времени, чтобы вникать в жизнь детей, они выгорают, и проблемные подростки им не по силам. В бедных школах, где мало детей и, соответственно, мало денег, так как финансирование подушевое, очень трудно уговорить учителей на какую-то серьезную внеклассную активность. Они перегружены, работая на полторы-две ставки или подрабатывая на стороне. В этой ситуации административными мерами по внедрению патриотических уроков и военной подготовки проблемы школ и детей не решаются, а только усугубляются.