В последние годы западные политики все больше заворачивают вправо.
В 2016 году под давлением консерваторов Великобритания вышла из Европейского союза, а президентом США стал Дональд Трамп, известный своей антилиберальной и антииммигрантской риторикой. Консервативные партии, настаивающие на защите традиционных ценностей, пришли к власти во многих странах Восточной Европы и добились серьезных электоральных успехов в Западной Европе. Современных консерваторов, таких как французское «Национальное объединение» Марин Ле Пен, польская партия «Право и справедливость» Леха Качиньского и венгерская «Фидес» Виктора Орбана, объединяет то, что все они обращаются к образам «славного прошлого». Консервативный образ будущего обретает ясные очертания и становится все более привлекательным. «Лента.ру» в рамках спецпроекта «Неизвестное будущее» поговорила с философом, старшим научным сотрудником Высшей школы философии, истории и социальных наук Балтийского Федерального Университета имени Иммануила Канта Андреем Теслей о том, почему консерватизм набирает популярность, каким будет наше консервативное будущее и готовы ли консерваторы отменить либеральные ценности.
«Лента.ру»: Западный мир действительно поворачивает в сторону консерватизма?
Андрей Тесля: Говорить о консервативном повороте действительно имеет смысл, но только в очень широкой рамке. В последнее время преобладающим оказался условно либеральный консенсус, а альтернативные точки зрения были вытеснены на периферию, стали маргинальными. И вот теперь этот либеральный консенсус разрушается.
Поэтому в последние 10-15 лет активно говорят о подъеме консерватизма, но это еще большой вопрос — насколько происходящее относится собственно к консерватизму как идеологии. Второй вопрос заключается в том, насколько совпадает сущность этих процессов, к примеру, в России, Европейском союзе и США. И вот тут я как раз уверен, что у них есть общее основание, поэтому в начале я и сделал ремарку об очень широкой рамке.
Что общего у современных консервативных движений?
Не буду оригинален со своим взглядом на общее основание.
Главная проблема современного либерально-демократического консенсуса — это непредставленность множества групп в публичной политике, отсутствие у них своего голоса. И в последнее время эти люди, лишенные голоса, становятся значимой политической силой
Несмотря на то что из политического процесса они сами по себе исключены, в них ищут опору и поддержку существующие политические силы. К примеру, французский сюжет с лидером партии «Национальное объединение» Марин Ле Пен: у нее много избирателей, но эти избиратели избегают говорить публично о своих политических взглядах, потому что существующий консенсус полагает их маргинальными.
Разумеется, это далеко не новое электоральное явление, и оно хорошо изучено. Но тут ведь дело не только в электоральном процессе.
Дело в том, что огромная масса людей не может публично выражать свою политическую позицию, не может говорить о своих пристрастиях, не может даже открыто поддержать симпатичного им политика
Они могут лишь молча отдать свои голоса на избирательных участках, удивив ориентирующихся на опросы общественного мнения, которые до выборов наблюдали совсем другие результаты, как это было в 2016 году, когда президентские выборы в США выиграл Дональд Трамп.
На начало июля 2016 года (июль традиционно считается месяцем старта президентской гонки в США) из всех крупных социологических агентств победу Трампу отдавало только одно — Rasmussen. Чуть позже к ним присоединилась USC Dornsife Poll при газете Los Angeles Times. Все остальные американские социологи уверенно отдавали победу Хиллари Клинтон. Причем в некоторых «колеблющихся» (т.е. не голосующих традиционно за одну из партий, а меняющих свои электоральные предпочтения в зависимости от кампаний) штатах социологи предсказывали поражение Трампа с двукратным отрывом от победителя. Однако вопреки прогнозам Трамп одержал победу, взяв почти все «колеблющиеся» штаты. Ему удалось сделать это, завоевав прежде всего симпатии беднейших слоев белого населения в этих регионах, традиционно считавшихся электоратом демократов.
Ученые-социологи предложили два объяснения этому феномену. Глава социологической службы при MassINC Стив Кочела счел, что опросы, которые показывали уверенную победу Клинтон, сыграли с демократами плохую шутку: значительная часть ее электората осталась дома, так как была уверена в победе и не чувствовала, что ее голоса могут оказаться решающими. Кочела приводил в пример губернаторскую кампанию в Массачусетсе в 2014 году, которую демократический кандидат Марта Коукли проиграла, хотя лидировала в опросах. Позже выяснилось, что многие ее сторонники не пошли на избирательные участки, так как были уверены в ее победе.
Другое объяснение, более теоретическое, дала немецкий социолог из университета Майнца Элизабет Ноэль-Нойман. Свою теорию она называла «спираль молчания». Согласно концепции Нойман, любое общественное мнение формируется под давлением авторитетов: политиков, бизнесменов, деятелей культуры. Как только определенная позиция начинает превалировать среди авторитетов, она приобретает некую моральную монополию, и противоположные точки зрения стараются не озвучивать. Это проявляется и в опросах, так как большинство из них проводятся неанонимно (анонимными являются лишь результаты). Сторонники Трампа опасались высказывать свои взгляды из-за масштабной антитрамповской кампании в либеральных американских СМИ.
А эти ощущения, эти переживания — в частности, того, что в публичном пространстве твоя позиция не одобряется, — как минимум не самые комфортные. Многим не нравится, когда их публичная (социально одобряемая) позиция расходится с тем, что они думают наедине с собой. Добавьте к этому продолжающуюся с 1990-х годов ситуацию, когда в европейских странах и США позиции главных политических оппонентов сблизились, местами до степени смешения. Симптомы кризиса стали очевидны уже к концу 2000-х годов.
Еще один значимый фактор — это фактор обывателя (его еще можно назвать буржуа или мещанином). Обыватель всегда консервативен. А тут его позиции, его переживания, его ощущения все чаще оказываются нелегитимными как раз в широком общественном пространстве.
И вот этот обыватель страдает как сословие. Нам же всем знакома тема сокращения того, что обозначают как средний класс. Вот этот средний класс всегда страдает от любых перемен
Исследователи определяют средний класс как социальную группу населения, имеющую устойчивые доходы, достаточные для удовлетворения широкого круга материальных и социальных потребностей.
Кроме доходов, средний класс определяется также характером занятости. Британский социолог Энтони Гидденс относил к среднему классу высокооплачиваемых и среднеоплачиваемых наемных работников, занятых, как правило, интеллектуальным трудом, менеджеров и высококвалифицированных специалистов, учителей, врачей, офисных служащих.
После финансового кризиса 2008 года в мире наблюдается устойчивая тенденция к снижению доли среднего класса в общем объеме населения. Этот процесс связывают с повышением доли расходов на наем жилья, оплату коммунальных услуг и общим демографическим кризисом, сопровождающимся сокращением количества трудоспособного населения в развитых странах.
То есть современный консерватизм — это реакция условного мещанина на перемены, угрожающие его образу жизни?
Да, ведь консерватизм сам по себе реакционная идеология. Буквально реакционная — в том смысле, что консерватизм в принципе возникает как реакция на какие-либо события, у него нет собственной повестки.
Он возникает как реакция на Великую французскую революцию, реагирует на темы и сюжеты, которые внесены оппонентами, и выстраивает свою идеологию. Это первый важный сюжет. Второй заключается в том, что консерватизм достаточно многослоен, он предполагает несколько очень разных политических линий.
И одна из этих линий, которую обычно подчеркивают как реакционную, заключается как раз в стремлении вернуться в некое «правильное прошлое»
Это стремление часто называют «реакцией» в смысле политического контрдвижения. Но использовать «реакцию» как политический термин здесь непродуктивно. Относительно обывателя мы можем говорить о его «реакционности» с отсылкой к механике, к поведению физических тел: действие и противодействие. В таком случае — да, обыватель реакционен. Он реагирует на происходящее, потому что происходящее ему не нравится и он стремится вернуть статус-кво.
Современный консерватизм чем-то отличается от консерватизма времен Французской революции?
На мой взгляд, о каком-то отдельном «современном консерватизме» говорить особенно не приходится. Потому что консерватизм как идеология, как и все большие идеологии, — это продукт XIX века. Идеология — это вообще феномен, связанный с публичной сферой, с приходом в нее масс.
Только приход масс дает возможность большого идейного объединения, создания конкурирующих программ с разным видением будущего и большим горизонтом этого видения
К большим идеологиям XIX века относят либерализм, социализм и консерватизм. Они доминировали в XIX — XX веках, большими их называют потому, что любая политическая доктрина этого периода может быть отнесена к одной из этих идеологий.
Большие идеологии образовались в процессе постепенной трансформации традиционных политических мировоззрений, которая окончательно завершилась в период буржуазных революций в Европе.
Большие идеологии имеют определенную философскую основу и представляют собой не столько конкретную политическую программу преобразований, сколько осмысление картины мира, общества и способов их развития. Они не представляют собой систему взглядов в строгом смысле слова, а состоят из совокупности концепций, принципов и идей, лежащих в основе платформ политических партий.
Судя по популярности политики Марин Ле Пен, Виктора Орбана и Дональда Трампа, массы готовы пойти за ними. Можно их всех назвать консерваторами и на их примере нарисовать политическое будущее западной цивилизации?
Все-таки это достаточно разные люди, но связка с идеей какого-то «светлого прошлого» существует у всех. Собственно, это и дает возможность говорить о консерватизме.
Но платформа Ле Пен, Орбана и Трампа — это не о возврате к прошлому, а о создании в современных условиях схожей социальной системы, о ее адаптации к сегодняшнему дню
Отсылка к прошлому, которая их объединяет, — это, в сущности, очень понятная идеологическая альтернатива. Тебе не нравится то, в каком направлении развивается государство и общество, но при этом ты не можешь себе представить другой реалистичный порядок, не обращаясь к образам прошлого.
У прошлого в данном случае есть одна очень важная сторона: оно действительно было, его социальная и политическая системы уже зарекомендовали себя как реалистичные, поэтому к нему апеллируют как к определенной рамке человеческого существования
То есть у нас не получается объединиться относительно того, каким мы видим будущее, но мы сходимся в том, что текущее положение дел и направление движения нам явно не нравятся. Попросту говоря, дела идут не так и не туда, куда, на наш взгляд, должны идти. И происходит реакция на это движение — очень простая, базовая.
Если дела пошли не так, то как минимум самое разумное, что мы можем сделать, — нажать на тормоза. Отсюда и возникает консерватизм как идеологическое основание этих движений
Но мы же понимаем, что развитие общества и связанные с ним трансформации затормозить невозможно. В одну реку дважды не войти.
Есть такой замечательный экономический историк Карл Поланьи. Он написал книгу «Великая трансформация», где приводит пример с политикой огораживания в Англии, когда в стране стали активно разводить овец и крупным землевладельцам стало выгоднее отдавать участки под пастбища, а не под выращивание злаков, которым занимались мелкие арендаторы.
В судьбе этих мелких земледельцев была заинтересована и королевская власть, для которой они были основой армии, и целый ряд других политических субъектов: в итоге английский парламент на протяжении полутора веков принимал законы против огораживания. Но эти законы не могли остановить процесс, и социальная структура сельской Англии все равно менялась. Экономисты-классики любили вспоминать эту историю как демонстрацию незыблемых экономических законов: мол, экономика рулит. Что бы люди ни делали, какие усилия они ни предпринимали бы, все равно все свершится.
Поланьи, разумеется, не возражает тому очевидному факту, что парламентские акты и разнообразные правительственные меры не смогли остановить огораживание — в итоге Англия обрела тот пейзаж, который будут воспевать в XIX веке: лугов и пастбищ, на которых мирно пасется скот (по хрестоматийному выражению Томаса Мора, «съевший людей»). Но исторический смысл в сопротивлении этому процессу оказывается сильно отличен от тех идей и упований, которые были присущи конкретным участникам — в итоге сопротивление не остановило происходящее, но существенно его замедлило. То есть если сразу согнать крестьян с земли и попытаться полностью изменить структуру сельского общества — произойдет социальный взрыв.
А если процесс трансформации замедлить, то общество будет меняться более плавно, сможет адаптироваться к переменам
И суть этого консервативного реакционного движения была в том, чтобы дать обществу время на адаптацию, а не вернуться в прошлое, в Англию мелких землевладельцев, где ни о каком огораживании и не слышали.
То есть современные консерваторы лишь отдаляют нашу встречу с неизбежным? Мол, чему быть — того не миновать, но не на нашем веку.
Да, возможно, что целый ряд происходящих процессов в принципе неостановим в этой универсальной логике. Но скорость протекания этих процессов определяет не только время, за которое происходит какая-то общественная трансформация, она вполне себе меняет суть происходящего. То есть скорость протекания процесса оказывает влияние на сам процесс. Одно и то же событие, происходящее за год и происходящее за 20 лет, — это на самом деле два разных события.
Реакция как замедление перемен меняет саму суть происходящего
Другими словами, современный консерватизм и тот, который придет ему на смену завтра, ничем не отличаются от классического консерватизма XIX века? Некий консервативный консерватизм получается?
А вот и нет. Что такое в контексте консерватизма XIX век? Это переход к индустриальному обществу. Это формирование современной промышленности, формирование современных городов, большой социальный процесс. И здесь консерватизм опирается на старый порядок, аграрный по своей природе, на старые отношения. Он про существующую систему власти, про существующий порядок отношений между этой властью и обществом.
И связать современный консерватизм и консерватизм классический у нас не получится, потому что радикально изменилась социальная рамка
Нет прежней ситуации, когда, например, существуют те же самые отчетливые классы, буржуа и аристократы, как это было в век больших идеологий. На протяжении всего XIX века в той или иной степени сохранялись прежние порядки, старые земельные аристократии, традиционные системы власти. И при этом поднимались новые социальные группы — например, промышленники, которые требовали представительства, требовали влияния на политический процесс. И борьба между консерваторами и либералами была борьбой за баланс между элементами старого мира и мира нового.
Но Первая мировая война окончательно уничтожила эти элементы старого мира. Поэтому четкой линии наследования между классическими консерваторами и современными консерваторами нет: исчезло то, что классические консерваторы защищали.
В современной России, чтобы считаться наследником славянофилов, нужно быть собственником большого имения где-нибудь в Орловской губернии, иметь основной источник дохода с этого имения и быть вхожим в круг московской аристократии. И так далее, и так далее…
Это еще и история про наследование имущества. К примеру, Алексей Хомяков, один из самых видных наших консерваторов XIX века, не просто богатый помещик. Его земля — это земля его рода, и власть над этой землей у него абсолютно по праву, у него даже не возникает в этом сомнений. Откуда сейчас взять это осознание несомненности на свое право собственности, на свою субъектность?
Консерватизм XIX века — продукт своей ситуации, исходя из которой он формировал систему понятий, систему образов, политический язык. А современные консерваторы пытаются переносить все это на другую среду, другие ситуации и смешивать эту политическую систему с другими
Все западные консервативные партии можно разделить на экономических и политических консерваторов. Политические консерваторы выступают за ограничение миграции, против однополых браков и за традиционные христианские ценности. Это, например, польская партия «Право и справедливость», венгерская партия «Фидес» и французское «Национальное объединение» Марин Ле Пен.
В центре программы экономических консерваторов — снижение налогов, уменьшение роли государства в экономике и урезание государственных расходов. Среди таких политических сил — Республиканская партия в США, Консервативная партия в Великобритании и партия «Республиканцы» во Франции.
Насколько они в этом преуспели и какое будущее ждет консерватизм? В ЕС и США многие уже пророчат приход «правой волны»…
Приход некой «правой волны» не обязательно будет обозначать консерватизм, и ее приход вовсе не гарантирует благоприятные перспективы для консерватизма. Но тем не менее на вопрос о его перспективах я отвечу утвердительно.
Запрос на консерватизм в обществе, безусловно, есть. Более того, я бы даже сказал, что запрос на консерватизм неизбежен в текущей реальности
Мы начинали разговор с тезиса о консерватизме как механической реакции на происходящие перемены, а перемен сейчас будет очень много. А значит, и движения, использующие консервативные лозунги, получат значительную поддержку, обыватель ведь всегда противится резким и радикальным переменам.
К слову, о переходе одних движений в другие: современная консервативная европейская волна — это во многом защита и отстаивание того самого социального государства, которое формировалось в послевоенный период и в то время отличалось далеко не консервативной повесткой.
Первые 30 лет после Второй мировой войны в Европе называют «славным тридцатилетием». В этот период началась европейская интеграция, шел бурный экономический и демографический рост, сформировался обширный средний класс. Часть доходов, полученных государством от экономического роста, было решено пустить на обширные социальные программы. В условиях холодной войны с СССР западным правительствам необходимо было показать, что социальные гарантии возможны не только при коммунистических режимах.
К середине 1970-х годов западные страны столкнулись с кризисом, вызванным ростом цен на энергоресурсы. Старые экономические идеи перестали работать. В Европе и США возобладала точка зрения неолиберальных экономистов, которые считали причиной кризиса раздутые социальные расходы и неэффективное государственное управление. Власти приступили к масштабным программам приватизации, сократили выплаты населению, перестали поддерживать местных производителей, стремясь к максимальной либерализации бизнеса.
Консерватизм в ситуации кризиса — одна из базовых реакций. Собственно, эта реакция выбирает опору на то, что каким-то образом уже существует и работает. Мы либо полагаемся на возможность сконструировать некий порядок, который будет утверждаться сам из себя, либо обратимся к чему-то, что уже существовало и, следовательно, может стать предметом наших надежд как некая опора в реальности.
Может ли консерватизм изменить вектор развития государственности? Например, вовсе уйти от либерального вектора?
На этот вопрос ответить одновременно и сложно, и легко. Потому что есть очень большой соблазн сразу сказать «да», но очень сложно этот короткий ответ раскрыть. Кроме того, мы ведь сейчас говорим о либерализме не просто как о политической идеологии, а как об идеологии, завязанной на глобальный порядок мироустройства и включенной в него. Следовательно, возникает вопрос об устойчивости этого глобального порядка, о возможности перемен в отдельных государствах и регионах без его изменения. А далее возникает вопрос о соответствии слома этого миропорядка консервативной логике в целом.
Ведь в сути своей консерватизм настроен на сохранение, на воспроизведение существования. Сила консервативного движения — в базовом инстинкте человека выживать и воспроизводиться
И здесь мы снова можем вернуться к переходу одного движения в другое. К примеру, сейчас очень актуальна экологическая повестка. Она почти не используется консерваторами, хотя по своему содержанию это в перспективе очень консервативное движение. Поэтому ряд феноменов, которые сейчас мы привыкли считать либеральными, могут быть со временем осмыслены как фундаментально консервативные.