Ровно 200 лет назад, в 1821 году, Ричард Мартин, ирландский дворянин, землевладелец и член парламента, внес проект закона против жестокого обращения с лошадьми. Сперва его подняли на смех. Но уже спустя год ему удалось добиться принятия закона о жестоком обращении с домашними животными. Так началась новая эпоха гуманизма, повлиявшая и на взгляды Чарльза Дарвина. О том, как человечество пыталось пересмотреть свое отношение к животным, рассказано в книге Питера Сингера «Освобождение животных», которая вышла в 1975 году и включена журналом Time в список ста важнейших научно-популярных изданий за последнее столетие. Книга впервые издается на русском языке. С разрешения издательства «Синдбад» «Лента.ру» публикует фрагмент текста, рассказывающий о том, как общественная мысль двигалась в сторону гуманного отношения к животным.
За интеллектуальным прогрессом, достигнутым в XVIII веке, в следующем столетии последовали реальные улучшения положения животных. Были приняты законы против бессмысленной жестокости по отношению к ним. В Великобритании начались первые битвы за права животных, и первоначальная реакция британского Парламента показала, что идеи Бентама не повлияли на его соотечественников.
Первым проектом закона против жестокости к животным, который был вынесен на рассмотрение, стало предложение запретить такой «вид спорта», как травля собаками привязанного быка. Оно поступило в Палату общин в 1800 году.
Министр иностранных дел Джордж Каннинг назвал предложение нелепым и воскликнул: «Что может быть более невинным, чем травля быков, бокс и танцы?» Поскольку никаких попыток запретить бокс или танцы не предпринималось, этот проницательный государственный муж, по-видимому, упустил суть законопроекта: он счел его попыткой запретить сборища «черни», которые могли способствовать распутному поведению.
Это ошибочное допущение возникло потому, что в то время действия, причиняющие вред только животному, не считались подлежащими законодательному регулированию. Эту позицию разделяла и газета Times, которая посвятила редакционную колонку следующему принципу: «Когда кто-то посягает на частное право человека распоряжаться своим временем или собственностью, это тирания. До тех пор, пока не пострадает другой человек, власти не вправе вмешиваться». Законопроект был отклонен.
В 1821 году Ричард Мартин, ирландский дворянин, землевладелец и член парламента от Голуэя, внес проект закона против жестокого обращения с лошадьми. Об атмосфере его обсуждения можно судить по следующему свидетельству:
Когда олдермен Ч. Смит предположил, что следует обеспечить защиту еще и ослам, раздались такие взрывы хохота, что репортеру Times с трудом удалось расслышать сказанное. Когда председатель повторил это предложение, смех только усилился. Другой член Палаты предположил, что в следующий раз Мартин внесет предложение по собакам, что вызвало новый приступ веселья, а после выкрика «И по кошкам!» Палата начала биться в конвульсиях.
Это предложение тоже не прошло, но через год Мартину удалось провести закон, запрещающий «беспричинное» нанесение вреда некоторым домашним животным, «являющимся собственностью другого человека или группы людей».
Впервые жестокое обращение с животными стало наказуемым деянием. Несмотря на былое веселье, в число защищаемых законом животных включили и ослов; а вот на собак и кошек этот закон не распространялся
Важно отметить, что Мартину пришлось так сформулировать законопроект, чтобы он выглядел мерой по защите частной собственности и был направлен на благо не самих животных, а их хозяев. Предложение стало законом, но нужно было обеспечить его исполнение. Поскольку сами жертвы не могли составить жалобу, Мартин и ряд других видных гуманистов основали общество для сбора доказательств и подачи исков. Так появилась первая организация по защите прав животных, которая впоследствии стала Королевским обществом защиты животных от жестокого обращения.
Спустя несколько лет после появления этого первого, еще скромного законодательного запрета на жестокое обращение с животными Чарльз Дарвин записал в дневнике:
Человек в своем высокомерии считает себя величайшим творением, достойным статуса божества. Скромнее и, на мой взгляд, вернее было бы полагать, что он произошел от животных
Прошло еще 20 лет, и в 1859 году Дарвин решил, что собрал достаточно доказательств в поддержку своей теории, чтобы ее опубликовать. Но даже тогда в «Происхождении видов» Дарвин тщательно избегал рассуждений о том, в какой степени его теория эволюции одних видов из других применима к людям. Он лишь отмечал, что его работа прольет свет на «происхождение человека и его историю».
В действительности к тому моменту у Дарвина уже было достаточно свидетельств, подтверждающих происхождение Homo sapiens от других животных, но он посчитал, что публикация таких материалов только добавит предубеждений против его взглядов. Лишь в 1871 году, когда общую теорию эволюции признали многие ученые, Дарвин опубликовал «Происхождение человека», тем самым разъяснив тезис, скрытый в одной фразе своей более ранней работы.
Так началась революция в человеческом понимании взаимоотношений между нами и другими животными…
Но началась ли она? Можно было бы ожидать, что интеллектуальный подъем, вызванный появлением теории эволюции, серьезно изменит отношение людей к животным. Когда накопилось значительное количество научных данных в поддержку теории, потребовалось пересмотреть почти все аргументы в защиту нашего исключительного места среди всех существ и нашего господства над животными.
С интеллектуальной точки зрения теория Дарвина действительно произвела революционный эффект. Люди поняли, что не могут считаться особыми творениями Бога, созданными по его образу и принципиально отличающимися от животных; они осознали, что и сами являются животными. Более того, доказывая свою теорию, Дарвин отмечал, что различия между людьми и животными не так велики, как принято было считать.
В третьей главе «Происхождения человека» Дарвин сравнивает мыслительные способности людей и низших животных. Он приходит к следующему выводу:
Мы видели, что чувства и впечатления, различные ощущения и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии в низших животных
В четвертой главе той же книги мысль развивается еще дальше. Дарвин утверждает, что истоки человеческой морали тоже можно найти в социальных инстинктах животных, которые побуждают их находить удовольствие в обществе друг друга, сочувствовать и помогать друг другу. В своей следующей работе «Выражение эмоций у человека и животных» Дарвин приводит новые свидетельства многочисленных сходств в эмоциональной жизни людей и других животных.
Мы все знаем, какое сопротивление вызвала теория эволюции и идея происхождения человеческого вида от животных; эта история показывает, насколько глубоко укоренились в западной мысли идеи видизма. Невозможно было с легкостью отказаться от представления о том, что человек — результат особого акта творения, а другие животные были созданы ради нашего блага. Впрочем, научные доказательства общего происхождения человека и других животных были неопровержимы.
Постепенно теория Дарвина получила общее признание, и вместе с ней мы обрели нынешнее понимание природы, которое с тех пор менялось лишь в деталях, но не в своей основе. Только те, кто предпочитает религиозную веру взглядам, основанным на рассуждениях и доказательствах, могут продолжать считать, что человеческий вид — любимец вселенной, что животные созданы для того, чтобы мы их ели, или что мы обладаем божественной властью над ними или наделены божественным правом их убивать.
Если добавить к этой интеллектуальной революции развитие гуманности, которое ей предшествовало, можно решить, что уж с этого момента все должно было пойти на лад. Однако, как, надеюсь, стало очевидно из предыдущих глав, «рука тирана» по-прежнему угнетает другие виды, и сегодня мы, вероятно, причиняем животным больше боли, чем в любую другую историческую эпоху. Что же пошло не так?
Фото: Robertus Pudyanto / Getty Images
Фото: Jasper Juinen / Getty Images
Фото: Koichi Kamoshida / Getty Images
Фото: Joe Raedle / Getty Images
Если обратиться к тому, что писали о животных сравнительно прогрессивные мыслители с конца XVIII века, когда начинали допускать право животных на учет их интересов хоть в какой-то степени, можно отметить интересный факт. За очень редкими исключениями, даже лучшие из этих авторов останавливались там, где аргументы подводили их к выбору между отказом от укоренившейся привычки есть плоть других животных и признанием того, что сами они не следуют своим моральным принципам. Эта история повторяется постоянно.
В источниках начиная с конца XVIII века часто встречаются пассажи, в которых тот или иной автор решительно заявляет о недопустимости существующего отношения к животным — в таких выражениях, что, кажется, можно сказать наверняка: вот человек, который полностью избавился от видизма, а значит, и от главной видистской привычки есть других животных. Однако всякий раз, за исключением одного-двух случаев, нас ждет разочарование (из мыслителей XIX века к исключениям относятся Льюис Гомперц и Генри Солт). Внезапно делается какая-то оговорка, вводятся новые соображения — и автор счастливо избавляется от сомнений в своем рационе, вызванных его собственными предыдущими рассуждениями.
Когда будет писаться история движения за права животных, эра, начавшаяся с выхода книги Бентама, будет названа эрой самооправданий. Самооправдания использовались самые разные; некоторые были весьма хитроумными. Стоит рассмотреть их основные типы, поскольку ко многим из них люди прибегают до сих пор.
Во-первых, что не удивительно, существует «божественное» оправдание. Примером может служить следующая цитата из работы Уильяма Пейли «Принципы морали и политической философии» (1785). Заявляя об «общих правах человечества», Пейли задается вопросом, имеем ли мы право есть плоть животных:
По-видимому, должно быть некое оправдание боли и лишений, которые мы причиняем зверям, ограничивая их свободу, калеча их тела и, наконец, лишая их жизни (которая, как мы полагаем, составляет все их существование) ради нашего удовольствия или удобства.
В обоснование этой практики утверждалось… что существование некоторых видов зверей, созданных для поедания других, допускает аналогию, подтверждающую, что и человеческий род может питаться ими… …но эта аналогия крайне неубедительна; поскольку звери не могут поддерживать свою жизнь иными способами, а мы можем; ибо весь человеческий род может прокормиться одними плодами, бобами, травами и корешками, как это делают многие племена индусов.
Я полагаю, что трудно было бы вывести это право из каких-либо аргументов природного порядка; и этим правом мы обязаны дозволению, данному в Писании (Бытие 9:1–3).
Пейли — лишь один из многих, кто апеллировал к божественному откровению из-за невозможности рационального оправдания рациона, включающего плоть животных. Генри Солт в автобиографии «Семьдесят лет среди дикарей» (посвященной жизни в Англии) вспоминает один разговор, случившийся в его бытность преподавателем Итонского колледжа. Тогда он еще недавно стал вегетарианцем, и ему впервые довелось обсуждать это решение с коллегой — именитым преподавателем естественных наук.
С некоторым трепетом Генри ожидал вердикта ученого мужа по поводу его новых убеждений; наконец тот произнес: «Но не кажется ли вам, что животные ниспосланы нам для пропитания?»
(…)
Еще одним мыслителем, который охотно принимал удобное заблуждение о жизненной необходимости убийств для человека, был Артур Шопенгауэр. Он распространял идеи восточной философии на Западе и в некоторых пассажах противопоставлял «отвратительно грубое» отношение к животным в западной философии и религии отношению к тем же животным буддистов и индуистов.
Он писал хлестко и презрительно, и его острая критика западной цивилизации во многом справедлива и по сей день. Однако после одного особенно язвительного пассажа Шопенгауэр вкратце рассматривает вопрос убийства ради пропитания. Он не может отрицать, что люди способны прожить без убийств (для этого он слишком хорошо знаком с индуизмом), но указывает, что «без животной пищи человеческая раса не смогла бы выжить на севере».
Шопенгауэр не приводит обоснование этого географического аргумента — правда, добавляет, что смерть животного нужно сделать легкой, используя хлороформ. Даже Бентам, который так ясно заявлял о необходимости признания прав животных, отступал от своих взглядов, рассуждая о рационе:
Фото: Marcus Brandt / globallookpress.com
Фото: E. Parra. / Keystone Press Agency / globallookpress.com
Фото: Jens Büttner / globallookpress.com
Фото: Mohssen Assanimoghaddam / globallookpress.com
Есть очень веская причина, по которой мы должны смириться с поеданием тех, кого мы предпочитаем есть; нам от этого лучше, а им не хуже. Они лишены предчувствия будущих несчастий, которым обладаем мы. Смерть от наших рук обычно наступает быстрее и оттого менее мучительна, чем та, которая ждала бы их по неумолимому закону природы.
Нельзя не заметить, что в этих рассуждениях Шопенгауэр и Бентам опускают обычно высокую планку аргументации. Даже если оставить в стороне вопрос о моральности безболезненного убийства, ни Шопенгауэр, ни Бентам не говорят о страданиях, неизбежно связанных с коммерческим разведением и забоем животных.
Какими бы ни были теоретические возможности безболезненного забоя, по большей части смерть животных, выращиваемых на мясо, никогда не была безболезненной. Во времена Бентама и Шопенгауэра методы забоя были еще ужаснее, чем сейчас. Животных заставляли проходить огромные расстояния, на бойню их вели гуртовщики, которые думали лишь о том, как бы поскорее покончить с делом; порой животные проводили два-три дня во дворе бойни, без пищи, а иногда и без воды; их убивали совершенно варварскими способами, без какого-либо предварительного оглушения.
Вопреки словам Бентама, они в какой-то мере чувствовали, что им уготовано, — по крайней мере тогда, когда входили во двор бойни и чувствовали запах крови своих сородичей. Бентам и Шопенгауэр, конечно, не одобрили бы всего этого, но они продолжали поддерживать этот процесс, потребляя животную пищу и оправдывая общую практику животноводства. В этом отношении Пейли, судя по всему, лучше представлял себе все, что связано с поеданием мяса. Однако он мог смело смотреть в лицо фактам, апеллируя к божественному дозволению; Шопенгауэр и Бентам не могли прибегнуть к такому оправданию и вынуждены были отводить глаза от уродливой реальности.
Что касается Дарвина, он тоже сохранял отношение к животным, характерное для предшествующих поколений, хотя собственноручно разрушил основания для такого отношения. Он продолжал питаться плотью тех существ, которые, по его же словам, были способны любить, обладали памятью, любопытством, рассудком и сочувствием друг к другу; он отказался подписать петицию, требовавшую от Королевского общества защиты животных пролоббировать законодательный контроль над экспериментами на животных.
Его последователи всячески стремились доказать, что, хотя мы — часть природы и потомки животных, это никак не меняет нашего статуса. В ответ на обвинения в том, что идеи Дарвина подрывают достоинство человека, главный защитник Дарвина Томас Гексли заявил:
Никто так твердо, как я, не убежден в огромности разрыва между цивилизованным человеком и животными; наше уважение к человеческому достоинству никак не уменьшится от признания того, что по строению и по естеству человек одинаков с животными
Гексли — истинный выразитель современных взглядов: он прекрасно знает, что прежние аргументы в пользу огромного разрыва между «человеком» и «животными» не выдерживают критики, но продолжает верить в существование такого разрыва. Здесь мы ясно видим идеологическую природу наших самооправданий эксплуатации животных. Отличительная черта любой идеологии состоит в том, что идеология всегда сопротивляется попыткам ее опровергнуть.
Если из-под идеологической позиции выбить основания, сразу же найдутся новые — или же идеология будет спокойно висеть в воздухе, отрицая логический эквивалент закона всемирного тяготения. В случае с отношением к животным произошло скорее последнее.
Хотя современный взгляд на наше место в мире значительно отличается от прежних представлений, рассмотренных в этой главе, в практиках обращения с другими животными почти ничего не изменилось. Хотя животные больше не исключены из моральной сферы, они по-прежнему теснятся у ее внешней границы. С их интересами считаются только тогда, когда они не противоречат интересам человека.
Если противоречие есть — даже когда на одной чаше весов жизнь животного, полная страданий, а на другой гастрономические предпочтения человека, — интересами животного пренебрегают. Моральные принципы прошлых веков слишком глубоко укоренились в нашем сознании и привычках, чтобы на них могли повлиять новые знания о нас самих и других животных.
Перевод А. Коробейникова