Несмотря на то что с 2014 года осиротевших братьев и сестер формально нельзя разлучать, российская система опеки, унаследованная с советских времен, пускает их «по этапу», разделяя родных людей на всю жизнь. Маленькие дети попадают в приюты, те, что постарше, — в детские дома. Детей с инвалидностью определяют в специальные интернаты. Общественники призывают изменить эту ситуацию. 24 февраля 2021 года пройдет заседание Совета по вопросам попечительства в социальной сфере, на котором будут рассмотрены поправки в постановление 481, призванные навсегда оставить это в прошлом. Истории россиян, разлученных с братьями и сестрами, — в материале «Ленты.ру».
Ира: Из того, что я помню: мама действительно очень много пила. И бабушка тоже потом начала пить. Не пил только дед. Мы в основном бегали по улицам, строили шалаши, играли. Иногда нас били ремнем и ставили в угол. Мы видели, как с мамой дерутся всякие дяди, которые приходили к нам домой.
Жизнь наша складывалась по-разному. Бывали моменты, когда я по нескольку дней не появлялась в садике, и на мать отправляли жалобу. Однажды у меня отказали ноги, потому что начался рахит, и до пяти лет я не ходила. Перед детским домом я успела поваляться в больнице, где у меня обнаружили букет сопутствующих заболеваний. А после пяти лет снова смогла ходить.
В определенный момент бабушка добилась того, чтобы мою мать лишили родительских прав. Она забрала к себе сначала моего брата, а потом меня. А спустя год после официального лишения ее родительских прав нас забрали в детский дом.
Не знаю, любила ли нас мама. Вообще, она спрашивала, люблю ли я ее, всего пару раз.
Нашей матери, которая в определенный момент снова стала жить с нами, сказали, что она не имеет права этого делать, что она лишена родительских прав, и мы все это слышали. После этого мы ее не то чтобы ненавидели, но были очень злы.
Дима попал в детский дом, а меня определили в приют. Территориально мы были рядом, но для шестилетнего ребенка это было очень далеко. Вдобавок была зима. Я помню, как меня несут через сугробы в какое-то здание. Мы расходимся с Димой, и он плачет. Потом меня куда-то приводят, и я оказываюсь в группе детей, как в детском саду, с воспитателями и кроватями, только уйти домой оттуда нельзя.
Понимание, что случилось, пришло не сразу. Когда я осознала произошедшее, то долго плакала и продолжала ждать свою мать. Однажды она все-таки пришла, обещала обязательно нас забрать и ушла. Больше она не вернулась.
Когда я пошла в первый класс, меня перевели в детдом, где был Дима. Мы наконец-то стали жить в одном здании, но при этом в разных группах. Тем не менее мы виделись, он меня поддерживал и был рядом. Через некоторое время пришла наша бабушка и сообщила, что мать убили. Надежда на то, что нас кто-то заберет, пропала. Я поняла, что за нами никто не придет и ждать чего-то бесполезно.
В конце первого класса я попала в больницу, там ко мне пришли приемные родители и спросили, хочу ли я пойти с ними жить. Я согласилась. У меня появился дом, моя приемная мама оформила документы. Через некоторое время я начала спрашивать, почему не забрали брата. И тогда папа пошел за Димой и спросил его, пойдет ли он к нам жить, но он сказал, что не знает и поступит так, как решит бабушка.
Бабушка не претендовала на меня, поэтому проблемы с моим оформлением не было, а Диму она не отдала бы. И тогда мой папа сказал, что если он будет брать сына, то станет воспитывать его только сам, а если будет кто-то вмешиваться, то пусть этот кто-то его и воспитывает. Получилось так, что та его фраза разделила нас на несколько лет, пока мы не выросли.
Саша: В семье я не воспитывалась, меня с самого детства забрали в Дом малютки из роддома. С сестрой и братом я не виделась.
От сестры и брата тоже отказались сразу после рождения. Так получилось потому, что мать тогда сбежала из психоневрологического интерната. Сначала она родила сестру и быстро отдала, так как растить ее она бы не смогла — у нее не было ни работы, ни какого-нибудь источника дохода. Была только подруга, у которой она жила. Потом родила брата и тоже отдала его в детский дом. А потом родилась я. Со мной она побыла чуть-чуть и сначала отдала меня своим друзьям в церкви, а те уже передали меня в роддом.
О том, что у меня есть братья и сестры, я знала с раннего детства. Про сестру мне говорили еще в доме малютки. Воспитательницы говорили, что если я буду хорошо себя вести, то она приедет ко мне. Когда я не хотела кушать манную кашу, мне угрожали тем, что сестра, наоборот, не приедет.
А брат… Не знаю, про него я сама подумала, что он у меня есть, мне никто еще про него не рассказывал. Даже в моем интернате, когда я говорила, что у меня есть брат, люди в соцотделе очень удивлялись: как я узнала?
Я никогда не думала о том, как сложилась бы моя жизнь, живи мы все вместе. Но когда я была мелкая, в самые трудные моменты я очень хотела, чтобы меня окружали родные люди, чтобы они были рядом, потому что тогда происходило очень много плохого, и поддержки не было никакой. Конечно, я хотела увидеть сестру, чтобы она в любой момент могла мне помочь.
В итоге с сестрой я увиделась в 2011 году, когда она приехала ко мне, и после этого мы с ней не виделись много лет. А в 2020 году я хотела наладить с ней контакт, чтобы узнать ее, начать наконец общаться.
С братом я виделась пару раз в лагерях — в последний раз это было в 2018 году. Но общение у нас было очень сухое: привет, пока, как дела, до свидания. Мы и не пытались друг друга узнать, потому что ни я, ни он не видели в этом смысла.
Конечно, я отлично понимаю, что идеальных людей не бывает. Когда я мечтала о том, что буду с родными людьми, то не знала, какие мои сестра и брат. Я лишь представляла себе, как они придут и просто будут со мной.
В 2020 году меня забрали в семью. Меня взяла наставница из фонда, и с ней у нас все вроде хорошо. Я ее не считаю мамой, но она мне ближе, чем просто друг, чем мои кровные брат и сестра. Я полностью могу на нее положиться, знаю, что она мне доверяет и верит. Этого мне достаточно, потому что все остальное не так уж и важно.
Ирина Петренко, приемная мать: Мы живем в Московской области, город Дмитров. Не так давно я занималась проектом развития спорта в детских домах для детей-инвалидов. Мы ездили по таким учреждениям, проводили турниры по настольному теннису и другим дисциплинам, доступным людям с ограниченными возможностями.
Детский дом в Новочеркасске, откуда мы забрали Тимофея — колясочника, инвалида, — был известен нам очень хорошо. Мы знали детей оттуда, с директором дружили. Тимофей прожил там почти два года, и потом мы его забрали. Детский дом закрывали, и нам директор сказал: так и так, нас расформировывают, детей надо куда-то устроить, а в другие детские дома переводить их не хочется.
Буквально в первый же день, как мы приехали домой, Тимофей начал рассказывать мне душещипательные истории, и сначала казалось, что он их даже придумывал. Истории были о том, что у него были брат с сестрой, о том, как они жили вместе. Он очень многое помнит из своего детства, как они друг о друге заботились, как сестра с братом его носили на руках, а потом их разлучили. Тимофей очень страдал по этому поводу и в первые же дни начал просить: «Мама, давай найдем их, давай заберем их к себе».
Их кровная мать умерла. Впрочем, она была лишена родительских прав, и детей воспитывал отец. Потом умер и отец, и они год жили с бабушкой, а потом умерла и бабушка, и их всех троих отправили в детский дом в Севастополе. Там они были недолго, месяца два. Старших детей — брата и сестру — забрала приемная семья, а восьмилетний Тимофей остался. Когда я спрашивала его почему, он отвечал: «Потому что я такой». С его слов это выглядело очень драматично — пришли, забрали, а он в это время был в больнице. Вернулся — а брата с сестрой нет. Его тоже видели, но к нему не подошли.
В Севастополе он побыл недолго, всего полгода. Потом его перевели в тот самый специализированный детский дом в Новочеркасске. Поскольку брата с сестрой забрали, он оставался один, и, как я понимаю, обычный детский дом не подходил для него — условий не было, он там был один такой.
С тех пор он ни разу не виделся с родными — не только в Новочеркасске, но и в Севастополе. Приемные родители не хотели, чтобы они общались, хотя дети постоянно спрашивали, почему не взяли брата. Они сильно на них обижены за это и говорят, что никогда их за это не простят. Брат и сестра даже не представляли, где Тимофей, и не попади он ко мне, они, вероятно, так больше и не увиделись бы.
Когда я нашла их, мы начали изредка общаться, и сначала мне показалось, что у них все хорошо. Тимофей просил их забрать, но я говорила: как мы можем, у них семья, они там живут уже четыре года! Конечно, у меня не было даже мысли такой.
Но прошлым летом они у нас погостили неделю. Мы были в Крыму, они к нам приехали и рассказали, как на самом деле им там живется. Оказалось, что их ограничивают во всем. Например, старший брат занимался спортом, был чемпионом Севастополя по теннису, а в приемной семье ему запретили заниматься спортом вообще — только работа по дому и учеба. У сестры тоже были какие-то увлечения, и все их в итоге запретили. Не давали гулять, встречаться с одноклассниками, принимать участие в школьных мероприятиях.
Как говорят сами дети, скорее всего, приемные родители, забирая их к себе, преследовали в том числе и корыстные цели. Их приемный отец — пастор местной католической церкви, и церковь выдала им после оформления опеки дом. Потом — опять же со слов детей — эти люди сразу купили новую машину. Старший сын сейчас даже написал письмо в прокуратуру на них: как они их притесняли и били просто за то, что что-то не так сказал, за непослушание. Конечно, побои сейчас уже вряд ли докажешь, но дети на тех приемных родителей сильно обижены.
С другой стороны, дети сложные, и я сейчас по отношению к ним начинаю все же какие-то ограничения применять. Не учатся, обманывают, опаздывают в школу — неорганизованные, безответственные. Я, конечно, пытаюсь их как-то направить, помочь, объяснить, но возраст тут такой, 13 и 17 лет. Вообще же у них сложная жизнь была. И с мамой проблемы, и с папой — и она, и он употребляли наркотики, сидели, а дети были предоставлены сами себе. Поэтому они научились выкручиваться, обещать что-то и не делать.
Впрочем, это нестрашно. Я вообще не думала, что мы сможем их из той семьи забрать — все-таки жили они там уже четыре года. Но когда они стали говорить, как им там плохо и как они хотят к нам, я сразу сказала, что ничего в этом плане для них делать не буду. Если они сами захотят, опека всегда им пойдет навстречу, потому что их желание — закон.
В итоге они погостили у нас неделю, вернулись, а еще через неделю старший из приемной семьи ушел. Написал заявление в полицию, написал, почему не хочет там жить, и оказался в приюте. Он заявил опеке, что обратно не вернется и пойдет с сестрой жить только к нам. Мы согласились только ради младшего, потому что жить вместе было его мечтой.
Прошлая приемная семья очень на меня обижена. Мне даже заявляли, что если хотела, надо было сказать, мы бы мирно решили вопрос, сами бы тебе их отдали, — словно речь об игрушке идет. На что я отвечала, что дети ушли не ко мне, а от вас. Старший вообще сказал, что лучше останется в детском доме, чем вернется к ним. А пастор рассказал всем, что дети просто захотели к брату и ушли к нему. Именно поэтому старший, Гена, добивается сейчас справедливости в судебном порядке.
Сейчас они все вместе, как и хотел Тимофей два года назад. У него получилось.
О том, почему братьев и сестер продолжают разделять в детских домах и почему в России не работают принятые законы, «Лента.ру» спросила у основателя фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Елены Альшанской:
Почему вопрос о недопустимости разделения братьев и сестер в детских учреждениях поднимают только сейчас? Проблема ведь не нова.
Елена Альшанская: На самом деле этот вопрос поднимается, сколько существует современная Россия. В первые годы, конечно, людям было совсем не до этого, остро стоял вопрос выживания детей, которые просто находились на улице. Но когда он был решен, встал вопрос о том, как устроена система государственной помощи детям, и о необходимости того, чтобы эти учреждения именно оказывали помощь, а не были просто местами содержания детей. Об этом говорили еще в конце 90-х годов, мы же это начали делать в середине нулевых.
В 2012 году было принято решение о реорганизации системы детских домов, а в 2014-м — принято соответствующее постановление. Однако оно получилось половинчатым. В нем было записано о недопустимости разлучения братьев и сестер, о том, что они должны быть определены вместе в заведение, близкое к их месту проживания. Но при этом, поскольку осталась система разделения организаций на разные типы, получилось, что постановление есть, а выполнить его нельзя.
Потому что, с одной стороны, вы не можете разделять братьев и сестер, а с другой стороны — есть устав Дома ребенка, согласно которому там могут быть только дети до четырех лет. Соответственно, если одному ребенку три года, а другому — одиннадцать, вы их не можете поместить в один детский дом. Или у ребенка есть умственная отсталость, а у вас по уставу проходят дети с обычным развитием, таких положено помещать в другое учреждение.
Так исторически сложилось. Когда начинали формировать это разделение еще в 30-е годы, не было никакого понимания детской психологии, привязанности, депривации… Даже те западные или российские модели, которые просто описывают эти понятия, появились позже: у людей, которые выстраивали эту систему, не было тех знаний, которые позволяли бы им выстроить ее по-другому и понимать, что они наносят ребенку вред своими идеями о его перемещении «по этапу» в зависимости от возраста и особенностей развития.
Активные изменения [в педагогической мысли] в мире происходят в последние 50 лет. Нельзя сказать, что мы находимся в авангарде, тем не менее у нас этот процесс идет как минимум с 2014 года, когда было принято это постановление. К сожалению, по пути неразделения братьев и сестер пошли достаточно мало регионов, и мы предлагаем закрепить это уже не в качестве рекомендации, а как обязательное к исполнению, отойти от описанных выше типов учреждений.
Почему вообще так произошло?
Эти учреждения в последние годы прошлого века формировались исходя из того, что они являются учреждениями полного цикла: ребенок не выходил наружу, все услуги осуществлялись внутри.
Маленькие дети жили в медицинских учреждениях, детский садик, дом и больница — все в одном месте. Дети школьного возраста в основном были в школах-интернатах, где и учились. А дети с разными особенностями развития находились в тех школах-интернатах, где были коррекционные программы по их потребностям.
До 2014 года не существовало единого законодательства, которое регулировало бы все разнообразные организации для детей-сирот. Каждая из них руководствовалась типовыми положениями своего ведомства, своими уставами и какими-то частями отраслевого законодательства: образования, здравоохранения, социальной защиты.
Все это зависело от того, где учреждение находилось и к какому ведомству относилось. Никто не понимал, что ситуация «ребенок потерял дом» является ключевой, с которой это учреждение и должно работать. Чтобы он вернулся домой или был отдан в новую семью, чтобы он был в минимально стрессовой ситуации, получил помощь и реабилитацию, чтобы создать ему максимально стабильные условия, чтобы не было страшно из-за того, что он сначала потерял дом, а потом пошел по этим этапам, все время меняя пространство и людей. Это никому не приходило в голову.
Сегодня у всех этих учреждений единое законодательство и единые требования. Сегодня все должны учиться в школах, пусть даже коррекционных школах, находящихся за пределами этих учреждений. Интернат, детский дом, то место, где находится ребенок, который потерял родителей, — это как квартира, где он живет.
Вы же не разводите людей в зависимости от возраста по разным квартирам дома. Вы не передаете подросшего ребенка из одной квартиры в другую, с другими родителями, потому что ему исполнилось четыре года. Это просто место, где он живет, пока не вернется в кровную семью или не устроится в приемную.
Но несмотря на постановление 2014 года, все продолжают идти проторенной дорогой. Проблема остается. Как ее решать?
Дело в том, что эти учреждения остались в разных ведомствах, хотя у них появилось общее законодательство и к ним стали предъявляться одинаковые требования. И хотя законодательство дало возможность устраивать братьев и сестер вместе (впервые появилась возможность для того, чтобы дети от 0 до 18 лет с разным состоянием здоровья могли быть вместе), чтобы это претворилось в действительность, нужно поменять эту систему с разным типом учреждений в разных ведомствах со своими уставами. Потому что сейчас это старое разделение на типы новое законодательство, по сути, не дает реализовать.
Это уже шаг, на который большинство регионов не пошли. Зачем что-то менять, если это работало в течение 75 лет? Плохо, что детей разлучают с братьями и сестрами? Но их же разлучали и десять, и двадцать, и тридцать лет назад, и все выжили.
И как сдвинуть дело с мертвой точки?
Чтобы все дети были вместе, мы вносим совсем маленькое уточнение в законодательство: для того чтобы ребенка могли принять, не разлучая с братом или сестрой из-за того, что кто-то маленький или большой, кто-то здоровый, а кто-то не очень, все учреждения должны создать условия для возможности проживания детей разного возраста и разного здоровья. Теперь это будет не возможность, а требование по отношению к учреждению.
Предположим, у нас есть здание Дома ребенка, и в нем просто невозможно создать эти условия. Значит, оно просто не годится для того, чтобы там была организация для детей-сирот. Ее нужно сделать в другом помещении, а это, например, использовать для реабилитации маленьких детей. Тем более что часть этих зданий — огромные строения на 300-400 человек, П-образные, коридорные, стоящие на отшибе. Зачастую в них содержатся дети с умственной отсталостью — в условиях, которые, честно говоря, вообще не годятся для проживания живых людей.
Если у ребенка есть потребность в коррекционном образовании, он может ходить в коррекционную школу или учиться по специальной программе в обычной школе, которая находится вовне, его из-за этой потребности не надо увозить за 200 километров от родного дома на опушку леса.
Не получится ли так, что, как и в случае с прошлым постановлением, его не сочтут обязательным к исполнению? Да и деньги, наверное, на все это нужны немалые.
Прежде всего, у нас за это время количество детей в таких учреждениях снизилось примерно вдвое. С другой стороны, к сожалению, из-за уменьшения количества детей в некоторых регионах стали закрывать маленькие удобные здания в городе, забирают их себе, а вот эти огромные, стоящие на отшибе, оставляют детям.
Нужно понимать, что детей-сирот в России не так уж много. Тех, кто не живет в семьях, всего около 100 тысяч — на нашу огромную и очень богатую страну (посмотрите, сколько у нас миллионеров в списке Forbes!). И в этой ситуации мы говорим, что не можем создать нормальные условия для такого количества детей, потерявших семью? Извините, это вообще не аргумент. Это не такие огромные деньги, которые, скажем, тратятся на новогоднее освещение Москвы.
Если российский регион говорит, что пусть дети живут в лесу в неудобном здании, где рядом нет школ, что мы не готовы закрыть его и сделать четыре небольших поближе к цивилизации, — значит, это вопрос приоритетов.
Мы имеем на это ресурсы. Это не какая-то дорогостоящая история, где нужно каждую школу переделывать. Речь идет о том, что для 100 тысяч детей в регионах должны быть условия, чтобы они жили недалеко от дома — не за 100 километров, а хотя бы за 30. Чтобы родителям можно было туда доехать, и дети не оставались в страхе и одиночестве. Я думаю, что руководители регионов вполне могут найти средства и создать эти условия в учреждениях, где это возможно. Те же, в которых это невозможно, — переориентировать на другую работу, не на проживание детей.
Я недавно разговаривал с девушкой Ирой. Ее брата приемные родители не забрали вместе с ней из детдома, потому что бабушка была против, а приемный отец хотел растить сына без вмешательства извне. Поправки, которые будут обсуждаться 24 февраля, как-то затрагивают такие ситуации?
Это другая история, и законодательство ее регулирует. В законе об опеке написано, что братьев и сестер необходимо устраивать в семью вместе, за исключением ситуаций, когда это не в их интересах. Но, к сожалению, такая ситуация достаточно типична. Опека рассматривает ее как исключение, хотя там нужно работать с приемной семьей и бабушкой.
Бабушка — близкий родственник ребенка — имеет право с ним общаться. Он не должен терять единственного родного человека, который у него есть, только потому, что попадает в приемную семью. Семья не должна лишать его всех родственных связей и отношений с близкими людьми. Нормальная социальная служба, по-хорошему, должна была научить коммуницировать между собой бабушку и приемных родителей, чтобы дети попали в приемную семью вместе.
Почему этого не происходит? У нас что-то с опекой не так?
Не умеют у нас работать с этими вопросами ни органы опеки, ни отделы социальной защиты. Это, к сожалению, нигде не записано как требование — да и ситуации бывают разные. Где-то общение с родственниками может действительно вредить ребенку.
И как эту ситуацию исправлять? Это вообще возможно?
Ее нужно исправлять. Прежде всего, нужно понимать, что приемная семья — это все-таки семья, принимающая ребенка на определенных условиях. В его интересах государство поручает им его воспитание, и учет необходимости для ребенка его среды, его отношений точно так же должен прописываться в договоре с приемной семьей.
Нужно этому обучать. Нужно учить этому в школах приемных родителей, обучать сотрудников опеки. Они должны понимать, что у ребенка могут быть хорошие взаимоотношения с родственником, который не может его забрать, бабушкой, которая не способна за ним ухаживать по состоянию своего здоровья. И вредить такие родственники могут начинать как раз из-за страха потерять все отношения с ребенком.
И тут нужно как раз с помощью медиаторов, социальных служб, выстроить нормальную человеческую коммуникацию. Если люди любят ребенка, они, конечно же, ее ради него выстроят. Вместо этой вражды или запрета ребенку видеться с единственным близким родственником, которого он помнит, который у него в жизни есть, у нас может получиться ситуация, когда у него есть поддержка, расширенная семья, больше близких людей.
К сожалению, сейчас у нас является нормой, когда ребенок попадает в приемную семью, которая воспринимает его кровных родственников как врагов и прекращает всякое общение. Это чудовищно неправильно! И выстраивать коммуникацию в интересах ребенка, не нарушая ничьи права и границы, должны специалисты.
Еще одна поправка в постановление, которая будет обсуждаться, — это возможность получения ребенком карманных денег, чтобы он учился ими пользоваться. Где он их будет тратить?
Учреждения, в которых сейчас живут дети, — это не СИЗО. Ребенок выходит оттуда, обычно сам ходит в школу — не 6-7-летний, конечно, а 12-14-летний.
Ряд регионов уже имеют программы, по которым детям выдаются карманные деньги. Это, например, Москва и Московская область. Дети могут их тратить, когда ходят в школу. Они могут зайти в магазин и купить то, что им хочется. В конце концов, они могут положить себе деньги на мобильный телефон, который есть почти у всех, поскольку всякие дружелюбные спонсоры одаривают их этими устройствами. Когда у детей нет денег на то, чтобы оплатить услуги сотовой связи, они начинают разными не совсем законными способами их получать.
Помимо этих проблем, какие еще требуют немедленного решения?
Прежде всего, у нас дети становятся сиротами в ситуациях, когда они не должны ими становиться. С моей точки зрения, единственная причина, по которой ребенок может быть изъят из семьи, — это насилие, происходящее в семье по отношению к нему или отказ от воспитания ребенка.
Но у нас в детских домах много детей, родителям которых просто вовремя не помогли. Это те семьи, которые мы привыкли называть «неблагополучными», хотя меня этот термин очень коробит. Все мы можем в какой-то период своей жизни быть неблагополучными или выглядеть для людей прекрасно, а на деле чувствовать себя неблагополучными. При этом у нас нет достаточно качественной помощи и поддержки для людей, чтобы они не попадали в эти кризисные ситуации, а если попадут — смогли бы из них выбраться.
В особенности это касается людей без хорошего образования, живущих в плохих условиях изначально, еще в родительской семье, и выпускников этих учреждений, людей, у которых есть психические или физические заболевания — всякие моменты, которые и так усложняют им жизнь. Поэтому, когда появляется ребенок, им становится еще сложнее.
А как насчет алкоголизма и прочих зависимостей родителей?
Это большая проблема. И хотя мы наблюдаем в последние годы снижение уровня употребления алкоголя, все равно это одна из ключевых причин попадания детей в детские дома. Государство признает, что это проблема. Что дальше? Ничего.
Полноценных программ по лечению, ресоциализации и реабилитации зависимых — бесплатных, качественных, не выглядящих, как профанация и шарлатанство, — очень мало. У нас нет сопровождения семей в кризисе, потому что наша соцзащита сейчас — это магазин социальных услуг: пошли, выбрали, заявили, и, если вы соответствуете нужным параметрам, получили их. Но это не работает в отношении людей, у которых реальные сложности, которые находятся в тяжелом кризисе.
Нет системы, которая помогала бы людям выйти из этой ямы с наименьшими потерями. Есть отдельные практики в регионах, на уровне НКО, фондов, общественных проектов, которые этим занимаются, но это, к сожалению, не меняет ситуацию в целом.
Что же делать?
Выстраивать работу по социальному сопровождению семей. Чтобы появился человек, который помогает разобраться, получить эти услуги, выйти из кризиса. Чтобы помощь была более индивидуальной. Появилась возможность, например, ту же аренду оплачивать людям, потерявшим жилье, а не их ребенка в детский дом отправлять.
Нужно по цепочке выстраивать систему профилактики, которая потянет за собой реорганизацию семейного устройства. Чтобы у нас появилось понимание, что наличие у ребенка бабушки — это хорошо, а не плохо, и нельзя запрещать им видеться. С помощью социальных служб выстраивать коммуникации в интересах ребенка. Да и хорошо бы, чтобы дети вообще не попадали в сиротские учреждения, оставаясь в семье, устраиваясь в семьи родственников или опекунов и усыновителей.
Но должны измениться и сами учреждения. Это важно для детей, которых здесь и сейчас разлучают между собой и увозят на отшиб, в лес, потому что им поставили, скажем, умственную отсталость. И, конечно, нужно широкое обсуждение этого, понимание того, что так с детьми делать нельзя, нельзя за огромные государственные деньги системой государственной заботы наносить им дополнительный вред.