Почти полгода в Пензе и Санкт-Петербурге идут суды над членами сообщества «Сеть», признанного террористической организацией и запрещенного в России. На скамье подсудимых — девять молодых ребят, которых подозревают в попытке свергнуть конституционный строй, взорвать офисы «Единой России», почтовые отделения и посты ДПС. Обвиняемые рассказывают, что в тюремных изоляторах их избивали и пытали током, что это продолжалось до тех пор, пока их родители не подняли волну в СМИ. Правозащитники тем временем пытаются доказать, что дело сфабриковано и в нем отсутствуют реальные доказательства. «Лента.ру» поговорила со Светланой и Дмитрием Пчелинцевыми — их сына Дмитрия следователи считают создателем «боевой группировки».
«Лента. ру»: Давайте начнем с начала. Как вы узнали, что вашего сына обвиняют в терроризме?
Светлана Пчелинцева: Мы с мужем и младшей дочкой живем в Москве. Моя мама, бабушка Димы, гостила у нас и возвращалась в Пензу на поезде. Рано утром Дима должен был встретить ее на вокзале, но не приехал. Это для сына было нехарактерно, он у нас очень обязательный, ответственный. Бабушка начала волноваться, звонить мне, мы думали, что, наверное, что-то случилось.
Дмитрий Пчелинцев: Я был в это время на работе. И мне позвонила моя мама, которая тоже живет в Пензе. Она сказала, что у нее в доме, где был прописан сын, идет обыск. Я попросил мать передать трубку старшему, кто командовал всей операцией. Мне сказали, что сын проходит по делу как подозреваемый.
И первая ваша мысль?
Дмитрий: Я сразу сказал, что это бред.
Наверное, каждый адекватный родитель так должен сказать, но неужели не начали в уме перебирать, а вдруг что-то и вправду случилось?
Дмитрий: Нет, это исключено.
Светлана: Мы настолько хорошо знаем сына, что понимаем: то, что вменяют ему, для него противоестественно. Он всегда уважительно относится к любым людям, маленьким и большим. Мне в школе никогда за него не было стыдно. Возможно, он был не самый лучший ученик, но его человеческие качества всегда были с ним.
Его просто надо знать. Никогда не поверю в то, что он мог замыслить кого-то убить. Он собак и кошек вечно спасал, даже комаров старался не убивать. Однажды, когда еще в школе учился, пришел после уроков и заявил: «Мама, я решил, что не буду есть мясо». И начал задвигать про права животных, что мы неправильно живем, потому что нещадно эксплуатируем природу. Мы, наоборот, должны ее защищать, не мешать своей жизнедеятельностью и прочее. Может, смешно кажется кому-то, но вот он такой.
Если у него были такие пацифистские взгляды, то почему он решил стать инструктором по стрельбе?
Дмитрий: Пацифистские взгляды — это неприятие насилия, защита слабых, а не то же самое, что быть моральным и физическим слабаком. В Библии, например, есть заповедь: ударят по одной щеке — подставь другую. Но в русской армии все капелланы (армейские священники) были в церковном сане.
Светлана: И я больше чем уверена, что если бы нашему обществу, стране что-то угрожало, он бы первым встал на защиту. Он спортом увлекался. С нами постоянно в походы ходил. У нас с мужем в молодости туризм был основным видом досуга, так что Дима с детства знал, как правильно палатку поставить, костер развести.
У Димы, кстати, в обвинительном заключении сказано, что он подозревается в «незаконном овладении навыками выживания в дикой природе и навыками оказания первой медицинской помощи». Там такая формулировка стоит! А мы ведь сами в молодости неоднократно в походы ходили. Выходит, тоже «незаконно овладевали навыками».
А по поводу выбора профессии — сразу после школы он поступил в Московский институт рекламы и шоу-бизнеса. Проучился курс, но понял, что это не его, говорил, что образование — ни про что. Сказал: «Пойду в армию, а там дальше смотреть буду».
Обычно молодежь, наоборот, старается туда не попадать.
Светлана: У нас отец в армии служил. Он, наверное, донес до него свой взгляд, что армия — школа жизни. Я, конечно, не особо радовалась, но подумала, что он самостоятельный взрослый мужчина, постоять может за себя. Пусть идет. Сына ведь еще и брать не хотели в армию. Он пришел в военкомат Пензы и говорит: «Хочу служить». Там пообещали повестку прислать. Ждет неделю, месяц — нет ничего. Три раза ходил, но все никак. Папе стало интересно, он сам пошел в военкомат: «Что ребенка в армию-то не берете?» — «Возьмем». — «Так он уже полгода ждет». Они давай смотреть — выяснилось, что потеряли приписное свидетельство.
В армии он служил в инженерных войсках артиллерии, там получил специальность мастера стрелкового оружия. Когда из армии пришел, понял, что надо на жизнь зарабатывать, что-то делать. Стал искать работу. Пенза — это провинциальный город, выбор тут не особо велик. Поэтому подрабатывал в ресторане — грузчиком, официантом, водителем...
Вас не пугала его неустроенность?
Светлана: Нет, он себя искал. Мы были не против того, что он пытается зарабатывать. Он как раз в то время женился. Он у нас никогда не просил денег на содержание семьи, жил на то, что у него было. Мы, как родители, конечно, находили возможность помочь, но никаких запросов особых у него не было. А потом через знакомых он узнал, что в Пензе строится стрелковый комплекс, и там нужен специалист.
Сколько он там проработал до ареста?
Дмитрий: Больше года. Когда Дима пришел в клуб, он еще только строился. Можно сказать, что Дима своими руками построил тогда тир. Он, кстати, был сертифицированным инструктором, мог судить соревнования по стрельбе — то есть имел разрешение ФСБ на обращение с оружием. Чтобы выдать его, органы сканируют всю семью до второго поколения. Кроме того, за два месяца до ареста его проверяла ФСБ — он переоформлял мое оружие на себя. И снова в отношении него никаких претензий не возникло.
Ребята сначала подписали признательные показания, а потом заявили, что их пытали. Это удалось доказать?
Дмитрий: Мы тогда жаловались не переставая — в приемную президента, в Генпрокуратуру, Следственный комитет, везде. Но куда бы мы ни отправляли письма, ответ всегда приходил из одного места — из Пензенской военной прокуратуры.
Светлана: Мы добивались, чтобы провели экспертизу по поводу пыток электрическим током. Есть методики, с помощью которых можно однозначно сказать, было это или нет, потому что повреждения электрическим током — это не только местные изменения органов и тканей, но и повреждение клеток, структур головного мозга, зрительного аппарата, то есть много всего.
Изменения можно зафиксировать в течение нескольких лет после события. Кроме того, мы требовали предоставить записи с видеокамер в СИЗО, просили допустить адвокатов для осмотра камер, где ребят пытали. Там можно было бы обнаружить следы их крови. Но нам отказали. Из следственного изолятора пришел ответ, что записи не сохранились, и всех проверяющих этот ответ устроил. Один следователь нам сказал про электрические розетки в 220 вольт — это не то напряжение, которое может причинить боль: «Вот если бы он у вас умер и остались электрометки, тогда да, а так — одно балабольство».
Недавний социологический опрос показал, что почти треть россиян считают, что применять пытки к подозреваемым целесообразно.
Светлана: Думаю, как только это коснется лично их, они сразу же пересмотрят свою точку зрения. Когда вы говорите «почему бы и силу не применить, ничего страшного», представьте на минутку, что так будут издеваться над вашим сыном или дочерью.
Учитывая сегодняшнюю обстановку, это ведь не исключено. На нашем месте может оказаться совершенно любой законопослушный человек. И под пытками абсолютное большинство признается во всем, чего будут требовать.
Вы пытаетесь доказать, что дело против ребят полностью сфабриковано. Но почему в качестве действующих лиц выбрали конкретно их?
Светлана: Не знаем. Мы подозреваем, что понадобилась громкая история. Возможно, для кого-то она стала основанием получить новые звания или должности. На одном из судебных заседаний в качестве свидетеля обвинения был допрошен оперативный сотрудник отдела по защите конституционного строя ФСБ Шепелев. Он в свое время, кстати, лично принимал участие в пытках всех наших ребят — это зафиксировано в адвокатских опросах. Шепелеву задали вопрос: «Как вы узнали про этих ребят?» Он ответил, что разработку они начали в 2015 году, тогда у них была достоверная оперативная информация о том, что Пчелинцев создал террористическое сообщество. В деле, кстати, нет об этом сведений. Его спрашивали: «Почему вы два года наблюдали и ничего не предпринимали, а уголовное дело завели сначала на [другого подозреваемого, Илью] Шакурского?» Но он практически ничего не ответил.
А потом задержали Егора Зорина. Было заявлено, что у него нашли наркотики. После этого уголовное дело заводят на Шакурского — знакомого Зорина. Его пытают, через какое-то время забирают Пчелинцева.
А почему именно наши ребята? И они сами, и мы, родители, до сих пор задаемся вопросом, по какому принципу выбирали подозреваемых. Они ведь даже не все были знакомы друг с другом.
Но наверняка был какой-то один общий признак. Игра в страйкбол?
Светлана: Не знаем. Некоторые из обвиняемых даже в этих командных играх не участвовали. А общее... Наверное, то, что большинство ребят имели активную жизненную позицию. Илья Шакурский — активный антифашист. Он выступал на пензенских площадках, участвовал в каких-то согласованных мероприятиях, где раздавали еду бездомным на фримаркетах, устраивали дни вегана и прочее. То есть его в городе знали, он был достаточно медийным лицом.
И Диму в городе тоже знали, он тоже был антифашистом. Он входил в музыкальную группу, с которой выступал на разных мероприятиях. Пенза маленькая. Активные инициативные ребята так или иначе были в поле зрения друг у друга. Нельзя сказать, что все они между собой дружили. Некоторые лично были не знакомы.
Как я понимаю, вашего сына обвиняют в том, что он создал, а затем руководил террористической организацией «Сеть»?
Дмитрий: Сначала всем ребятам предъявили обвинение просто в участии в террористическом сообществе. Диме следователь дал два варианта на выбор: если признает вину — обвинят лишь в участии. Если откажется признавать — пойдет как организатор. Поэтому мы не удивились, что Диму назначали руководителем «Сети». У него и должность для того была подходящая — работал инструктором по стрельбе. А значит, по версии следствия, мог обучать людей.
Раньше проблемы с законом были у вашего сына?
Светлана: В 2011 году, когда ему было 18 лет, его пытались привлечь за экстремизм. Он шел по центру Пензы и увидел, как молодые люди зигуют. Сделал замечание. Начала разгораться ссора. Как выяснилось, эти нацисты были под наблюдением органов. Поэтому драка даже не успела начаться, полиция приехала быстро. Уголовное дело завели не на нацистов, а на Диму и двух его товарищей. Но дело закрыли, так как не было состава преступления.
Что интересно, следователи пытались тогда приписать ребятам поджог военкомата, но немного недоработали. Поджог случился в ночь с 22-го на 23 февраля 2011 года, но Дима тогда учился в Москве. Я очень ясно помню те события, так как 4 марта в роддоме Пензы у меня родилась младшая дочь. И Дима вместе с отцом в этот день вечером сели в Москве в машину и утром были у меня в Пензе. Дело о военкомате было закрыто, алиби сына было доказано.
А сейчас вдруг следователь Токарев, который ведет дело «Сети», покопался в прошлом ребят, снова увидел эту историю с военкоматом и решил воскресить. Заодно, вместе с признанием о создании «Сети», заставил Диму подписать показания, что он и военкомат поджигал.
Зачем?
Светлана: Вероятно, по замыслу следователя, это могло добавить негативных штрихов к портрету обвиняемого. А Дима сказал, что эту бумагу он подписал как раз тогда, когда его пытали. Он на суде прямо сказал, что в то время признал бы все, что требовали. Кроме того, следователь его обманул. Когда он начал давать показания по «Сети», следователь попросил его заодно и военкомат признать. Заверил, что этот эпизод ему ничем не грозит, так как срок давности прошел. Зато у ФСБ «висяк» закроется.
Изначально расследование по «Сети» было засекречено. Почему судебное заседание решили сделать открытым?
Дмитрий: Гриф «секретно» был снят, когда официально объявили об окончании расследования. Я думаю, помогло то, что мы очень давно, очень долго, очень упорно добивались публичности и открытости, чтобы не было по-тихому. И дело приобрело большой резонанс. Откликнулось большое количество людей. В поддержку ребят проходила масса всяких мероприятий. Поэтому не могли сделать закрытыми суды, чтобы окончательно не дискредитировать эту историю.
Суды очень интересные, насыщенные. Данные материалов уголовного дела абсолютно не стыкуются с действительностью. И в суде все эти дыры вылезают.
Например?
Светлана: Там миллионы несуразиц, нестыковок. Например, то, что недавно было озвучено в суде: метаморфозы с компьютерами. Одно из главных доказательств существования террористической группы — якобы найденные в компьютерах ребят текстовые файлы, в которых содержатся организационные документы. Эти доказательства пытались разобрать в суде, но там выяснилось, что один из жестких дисков неисправен, то есть не открывался. Технический сотрудник ФСБ пояснил, что, вероятно, его «ненадлежаще хранили». Суд предложил вернуть его в ФСБ, «чтобы разобрались».
На других жестких дисках обнаружились файлы, в которые вносились изменения, когда ребята уже несколько месяцев сидели в СИЗО. Компьютеров, естественно, у них в камерах не было.
То, что на компьютерах кто-то работал в то время, когда ребята уже были арестованы, — это доказуемо?
Дмитрий: Конечно. У нас один из обвиняемых, Арман Сагынбаев, программист. Когда на суд пришел компьютерный специалист из ФСБ, он его просто завалил вопросами. Ничего толково и внятно пояснить технический специалист не смог. Нельзя внести изменения в файл бесследно. Опытный специалист всегда найдет след.
Верится с трудом, потому что это какой-то нарочито топорный подлог.
Дмитрий: Вероятно, такая топорная работа была в расчете на то, что никто внимания не обратит. В октябре ребят посадили, в феврале уже хотели выйти в суд. Они думали, что сейчас все быстренько закончится, родители будут молчать, потому что боятся. Ребят посадят, а следователи получат новые медали и погоны. И вот у нас практически каждое судебное заседание такое. Не знаем, что делать — не то плакать, не то смеяться.
У Ильи Шакурского, например, в протоколе осмотра вещественных доказательств значится наличие компьютерного файла «Восход 1». Там даже указано, в какой он папке компьютерной, на каком диске. И краткое описание, что содержится в этом файле. Шакурский попросил специалиста из ФСБ открыть этот документ. Специалист не нашел, вынужден бы признать, что такого документа не существует.
По делу «Нового величия», которое напоминает ваш сценарий, свидетель, на показаниях которого строилось все дело, отказался от своих слов. У вас на суде тоже напряженная драматургия?
Светлана: Я помню, как сильно расстраивалась из-за того, что свидетелями обвинения выступали не просто Димины знакомые, а его друзья, товарищи. Возможно, в последние годы он с ними не так плотно общался, но все они — из детства. И я все время думала: как же так?
А ребята пришли на суд и сказали, что листки с показаниями в деле — это совсем не то, что они рассказывали, а вольный пересказ следователя. Мы не ожидали, что они так скажут. Я даже не могу словами описать свое ощущение в тот момент. В общем, до слез...
Что значит «показания — вольный пересказ следователя»?
Дмитрий: Допустим, на допросе ребята рассказывали, что они играли в страйкбол. Это сейчас достаточно популярная игра. Могли одновременно и по 50, и по 70, и по 100 человек участвовать. Но вот эти игры в протоколе опроса были представлены как «тренировки для получения навыков боевых действий». И, как сказали ребята, часть показаний там вовсе придумана. Свидетель Антон Шульгин на суде сказал, что в протоколе допроса следователь спокойно менял его «да» на «нет» и искажал слова. Например, парень отвечал во время опроса, что Шакурский к радикальным действиям никого не призывал. А в протоколе допроса записано, что Шакурский не делал призывов, так как у него были более масштабные цели.
Один из свидетелей даже спросил судью: «Вы со мной уже час разговариваете. Разве я говорю теми фразами, что написаны в моих показаниях?» А там абсолютно чиновничий язык, сплошные канцеляризмы. Нормальный человек так не говорит.
Светлана: Другой свидетель обвинения, Толя Уваров, рассказал, что его задерживали очень интересно. Пришли домой, повалили на пол, избили. А в это время в дверь позвонили двое друзей. Оперативники их впустили, тоже повалили на пол, надели наручники, всех вместе увезли в ФСБ. Там в коридоре их поставили на колени, заставили заучивать наизусть 205-ю статью Уголовного кодекса, а затем рассказывать. И следователь ему пригрозил, что если [Толя] не даст показания на друзей, то сам станет фигурантом дела о сбыте наркотиков.
Поэтому он подписал все, о чем его просили. На суде заявил, что, несмотря на приписываемое ему в протоколе допроса, никогда от друзей о планах по созданию «террористической группировки» не слышал. Судья его спрашивает: «Вы осознаете, что совершили преступление, дав ложные показания?» Толя отвечает: «Я понимаю, что следователь совершил гораздо большее преступление».
Дмитрий: Очень много таких моментов. Почти на каждом заседании суда что-то всплывает. Например, те же листы характеристик, которые ребятам дали участковые по месту их жительства. Обвиняемых — девять человек. И все бумаги — как под копирку. Только имена и даты рождения подставили: гражданин такой-то встречался с подозрительными личностями, выражал недовольство государственным строем, управлением, властью, еще чем-то. Практически никто из ребят с участковыми не был знаком. Дима постоянно был зарегистрирован в одном месте, а жили они с женой в другом. И ФСБ не выдала бы ему разрешение на оружие, если бы в свое время получила такую характеристику от участкового.
Андрей Чернов вообще снял квартиру незадолго до ареста. Его участковый там, где он снял квартиру, в характеристике написал, что гражданин длительное время вел себя сомнительно. Один из участковых признался адвокатам, что не он автор характеристики, что просто подписал то, что спустил следователь ФСБ. Это показывает, что подобные бумажки — вообще ни о чем.
Сейчас хотят сделать 205 статью — обвинение в терроризме и экстремизме — чем-то рутинным. Если у правоохранителей нет никаких доказательств против подозреваемых, они применяют два волшебных средства. Это досудебное соглашение: запугиваешь как следует обвиняемого тяжелыми статьями, он соглашается признать вину в обмен на более мягкое наказание. Доказывать при этом следователю ничего не надо.
А если «досудебка» не вышла, на помощь приходит секретный свидетель. Он подтвердит все, что нужно следователю. Все секретные свидетели, которые выступают на процессе у наших ребят, — это сидельцы. Естественно, в обмен на какие-то преференции они вспомнят все, что требуется. Наши секретные свидетели выступали по конференц-связи. Как только он начал давать показания, стало понятно, что читает слово в слово ту бумагу, что подписал у следователя. Адвокаты и подсудимые начали протестовать. Суд объявил перерыв. Но после секретный свидетель то же самое читал, только паузы делал между словами.
Родители фигурантов дела общаются между собой? Нет у семей взаимных претензий?
Светлана: Все родители стали практически родственниками друг другу. Хотя, что скрывать, следователи до сих пор пытаются нас рассорить. Но это бесполезно. У всех есть разум и общее дело — мы должны спасти своих детей. Сможем это сделать только все вместе, черпая силу друг у друга.
Нет у вас ощущения, что жизнь разрушена? Как справляетесь?
Светлана: Жизнь полностью изменилась, это правда. А разрушена... Никто не умер, мы продолжаем жить, мы не имеем права терять силы, чтобы помочь своему сыну. Мы должны его поддерживать, делиться с ним какими-то радостями. Человек должен понимать: да, так случилось, но жизнь на этом не закончилась. И, собственно, не все так плохо. С позитивными эмоциями мы гораздо больше принесем своему сыну пользы. Конечно, все живые люди. Мы можем грустить, переживать, но это не должно быть определяющим. Мы не позволяем себе раскисать.
У моего отца был рак. Я ухаживала за ним, в больнице с ним была. Но наступил этап, когда проблему уже невозможно было решить. И вроде бы сначала кажется, что это невыносимо, но потом понимаешь, что человек пластичен.
Недавно Дима написал письмо бабушке: «Бабуля, не переживай! Я приду, и мы еще с тобой кофейку попьем. Просто сейчас такое время, что я должен кому-то помочь своей позицией. Что так не должно быть, как происходит».
Бабушка ходит на суды, чтобы увидеться там с внуком?
Светлана: Нет, мы не разрешаем бабушкам ходить. Понимаете, хоть мы, родители, и стараемся там изо всех сил улыбаться, шутим, машем руками, но на самом деле это очень болезненное зрелище. Я вообще не позволяю себе отрицательных эмоций в зале суда, слез — тем более.
В июне была на одном из заседаний — главное, совершенно рутинное заседание, зачитывали тома, в которых были отказы в возбуждении уголовного дела о пытках. Я не знаю, что со мной случилось. Сначала я даже улыбалась, а потом у меня потекли слезы. И я понимаю, что не могу их остановить! У меня льется из глаз, льется из носа... Замечаю, что Дима из клетки на меня смотрит и глазами спрашивает: «Мама, что?» Я машу рукой, что все хорошо, все нормально. И чувствую, что начинаю всхлипывать. Пришлось встать и выйти. То есть бывают такие эмоции, которые никуда не деть. Для бабушек, боюсь, это станет очень печальным зрелищем.
Как ваши знакомые, друзья отреагировали на то, что Дмитрий подозревается в подготовке госпереворота? Многие начали косо смотреть?
Дмитрий: Мы ни от кого ничего не скрываем — ни от друзей, ни от коллег на работе. Те, с кем мы постоянно общаемся, не поверили. Никто не отвернулся. Все понимают, как сегодня устроена жизнь. На нашем месте может оказаться любой.
Вы с сыном после ареста разговаривали? Были у вас свидания?
Светлана: Первые месяцы после ареста мы находились в информационном вакууме. Могли что-то только через адвокатов узнать. Писем не получали — ни мы от Димы, ни Дима от нас. Позже узнали, что следователь Токарев мог по несколько месяцев держать их в столе. Первое свидание у нас с Димой в СИЗО было в мае, когда уже начался суд. У нас было четыре часа.
О чем говорили?
Светлана: Обо всем. Он очень здравомыслящий человек, очень взрослый. Мне даже показалось, что сейчас он еще лет на двадцать повзрослел в своих рассуждениях. Начинает вроде бы говорить о разных нестыковках в деле, о пробелах, потом у него настроение меняется: «Мам, ты как думаешь, сколько прокурор запросит для меня?» Я говорю, что вообще не думаю об этом. У нас абсолютно другой настрой. Дальше — снова тема меняется. «Я сколько здесь нахожусь, — говорит он, — но я не привыкаю к этому месту. Потому что иногда слышишь, как заключенные, возвращаясь откуда-то в камеру, говорят: "Пошел домой". Я так никогда не говорю. И никакой местный жаргон не использую. Живу здесь своей обычной жизнью».
Надеетесь на победу?
Светлана: Надеемся. А разве у нас есть варианты? Конечно, есть ощущение, что власть пытается внедрить в повседневную рутину аресты и тюрьмы. Все происходящее напоминает сталинские репрессии. История идет на новый круг. И методы у исполнителей — точно такие же.
Дмитрий: Только многие почему-то забывают, чем тогда все это закончилось. За теми, кто репрессировал, вскоре пришли их бывшие коллеги. Допустим, пересажают часть активных граждан, другие сами куда-то уедут. Но ведь машина-то репрессивная уже заведена. Ей постоянно необходимо чем-то питаться. Людям, которые там работают, нужны новые погоны, повышенные зарплаты. И что они начнут делать? Будут пожирать друг друга.