Кристи Уотсон, британская писательница, в прошлом медицинский работник с 20-летним опытом оказания неотложной и других видов медицинской помощи как детям, так и взрослым, написала книгу «Язык милосердия. Воспоминания медсестры». В скором времени она выйдет на русском языке в издательстве «КоЛибри». «Язык милосердия» была признана одной из лучших книг по версии The Guardian и The Sunday Times. Это трогательное и лиричное повествование о профессии медсестры и о людях, которым она помогала. С разрешения издательства «Лента.ру» публикует фрагмент текста, посвященный трансплантации сердца и легких 14-летнему подростку.
Пациентов обстановка операционной, должно быть, ужасает, но мне она уже кажется нормой. Удивительно, к чему можно привыкнуть. Моя жизнь не всегда была такой.
Первая операция, которую мне приходится наблюдать, — это пересадка сердца и легких. Мне девятнадцать, я все еще студентка. Операция длится очень долго — больше двенадцати часов. В ней участвует целая бригада хирургов, которые перенимают друг у друга эстафету, вместо палочки передавая друг другу человеческое сердце и легкие. В этот день мне поручили ухаживать за пациентом, который ждал очереди на пересадку легких. Это четырнадцатилетний мальчик по имени Аарон, который страдает муковисцидозом (кистозным фиброзом), он прикован к постели, в его нос вставлены кислородные трубки, у него усталый, мокрый кашель и кожа пепельного, землисто-серого цвета. Я готовлю его к операции. Намазываю его сухие колени маслом какао, забираю у него портативную игровую приставку и клянусь, что буду охранять ее ценой собственной жизни. Промокаю его губы маленькой оранжево-розовой губочкой, смоченной стерильной водой, чтобы исключить риск попадания инфекции.
(...)
В большой операционной полно людей, но, несмотря на это, можно услышать, как на пол падает булавка. Высоко на полке, за спиной хирурга, стоит радио, но оно молчит. Нет обнадеживающих звуков музыки, которую включают, когда операция идет хорошо. Произнесенные в операционной слова «выключите музыку» означают, что дела обстоят плохо — задета артерия, началось кровотечение, упало давление или произошла остановка сердца. Но сегодня отсутствие музыки попросту отражает серьезность ситуации. Я стою на галерке вместе с кучкой студентов и младших врачей: интересные и инновационные операции всегда проводятся в большой операционной в присутствии немалого числа людей, а обучение во время операций — распространенная практика. Сегодня операции снимаются на видео и ведется прямая трансляция для хирургов, живущих в разных уголках земного шара, как в учебных целях, так и чтобы посоветоваться со специалистами из других стран. Знатоку, разбирающемуся в тонкостях проведения определенной процедуры, который работает, скажем, в Лос-Анджелесе, больше нет нужды покидать свой город. Есть экраны, на которых все видно, но они в основном предназначены для людей, находящихся непосредственно в операционной или неподалеку от места проведения операции. Большинство глаз направлено именно на экраны — они наблюдают за тем, как пальцы хирурга двигаются в теле пациента, поворачиваясь и извиваясь, как руки танцора, умело исполняя вокруг бьющегося сердца идеально выверенные движения. Мне кажется, я никогда не видела ничего более красивого, чем сердце Аарона, бьющееся у меня на глазах. Разумеется, несколько лет спустя мне доведется наблюдать нечто еще более красивое, когда во время УЗИ я увижу трепетание крохотного сердечка своего собственного ребенка.
Кадр: фильм «Медсестра»
Аарон лежит в центре комнаты. К этому моменту его тело стало похоже на долбленое каноэ. Руки хирурга находятся у него внутри. Какая странная привилегия — помещать свои руки внутрь другого человека, трогать его сердце кончиками пальцев, на какое-то короткое время становясь с ним одним целым. Я думаю об этом, пока наблюдаю за операцией — о том, что хирург и пациент образуют одно целое, как мать и ее еще не родившийся ребенок, которые в течение определенного времени делят одну физическую оболочку. В операционной пахнет хлором, дезинфицирующим раствором и потом. Есть еще странный, резкий, едкий металлический запах — скорее всего, кровь. Сейчас стены чистые, но я знаю, что как-то раз треснул прибор ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации), через который во время некоторых операций целиком циркулирует весь объем крови пациента, и все стены и потолок, все сотрудники операционной и все оборудование — все было залито кровью. Настоящий фильм ужасов.
Меня передергивает, и я стараюсь сконцентрироваться на выбившейся пряди волос Аарона. Она напоминает мне о том, что это не туша, которую разделывает мясник. Это одержимый астрономией мальчик, чью побитую игровую приставку я надежно спрятала под замок. Хирург склонился над Аароном абсолютно неподвижно, единственные части его тела, которые двигаются, — это его руки. Остальные хирурги вокруг стола (всего я насчитываю четверых) стоят к нему лицом. У одного в руках дренажный катетер — он отсасывает кровь, скопившуюся вокруг рук хирурга, чтобы тому было лучше видно. Еще один хирург просто направляет большой операционный светильник так, чтобы свет падал точно на внутренности Аарона. Вся операционная ярко освещена, и в ней невыносимо жарко, даже в легкой хлопчатобумажной униформе. Но света всегда недостаточно. Я наблюдаю за всей операционной бригадой (большинство из них — седые мужчины в возрасте, но есть и пара женщин) и представляю себе, на каком этапе карьеры находится тот врач, что держит лампу, — какой путь необходимо пройти, чтобы перейти от держания лампы к отсасыванию крови, а затем — к исполнению хирургического танца. Должно быть, нужна целая жизнь. Хирургия меня завораживает, особенно в университетской больнице, где оказывается третичная медицинская помощь и где ни одну операцию нельзя назвать рутинной, а если и можно, то ее делают ребенку по сложным медицинским показаниям.
Но сегодня я пришла сюда наблюдать вовсе не за хирургом. Рядом с ним стоит широкоплечая женщина, у которой из-под шапочки виднеются заметно поредевшие волосы. Она держит одетые в две пары перчаток руки перед собой, растопырив пальцы, ладонями вниз. Перед ней стоит длинный стол с металлическими инструментами, которые бросают сверкающие бриллиантами блики на белоснежно-белый потолок. Время от времени главный хирург или один из ассистентов говорит что-то, не поднимая глаз, и тогда она берет один из металлических инструментов — скальпель, ножницы для наложения швов, щипцы или артериальный зажим — и подает его им, ручкой вперед, точно так же, как люди обычно делают, подавая друг другу ножницы. Иногда она протягивает нужный инструмент еще до того, как хирург успеет об этом попросить. Они обмениваются горящим взглядом. Это операционная медсестра. Когда инструмент больше не нужен, она поворачивает голову и бросает взгляд на медсестру, стоящую сзади и вооруженную пластиковым подносом. Тогда та ставит поднос на стол, стоящий за операционным столом. Из комнаты ничего не уносят. Все подсчитывается и пересчитывается несколько раз.
— На случай, если хирург случайно оставит в какой-нибудь полости марлевый тампон, забудет скальпель в легком или кусок марли в кишках, — на следующий день объясняет мне сиплым голосом операционная медсестра. — Но мы теряли и кое-что похуже. Когда дела идут плохо, хирург иногда бросает мои инструменты куда попало, и потом мы не можем их найти.
— Бросает?
— Да, бросает. Иногда даже в кого-нибудь из медсестер. — Она смотрит на меня, прищуривается и улыбается: — Это очень напряженная работа.
Я понятия не имею, говорит ли она правду и вообще имеет ли она в виду работу хирурга или свою собственную, но я слишком напугана, чтобы спросить.
Кадр: сериал «Скорая помощь»
В ее взгляде мерцает искорка, которую можно заметить, только стоя рядом. Раньше это от меня ускользало. У нее на носу, сбоку есть маленькая дырочка — дырка от пирсинга, а чуть позже я узнаю, что она до ужаса любит мотоциклы. Она выглядит совсем не так, как в моем представлении должна выглядеть типичная медсестра. На тот момент я уже достаточно знаю, чтобы понять: роль операционной медсестры не для меня. С тех пор круг обязанностей операционных медсестер расширился, и теперь они работают в разных отделениях больницы, включая приемную хирургического отделения, основные операционные, отделение послеоперационной реабилитации и дневной хирургический стационар, но в то время операционные медсестры ассистировали хирургам на протяжении всей своей карьеры точно так же, как ночные сиделки могли всю жизнь работать исключительно в ночную смену. Теперь все медсестры по очереди работают как днем, так и ночью. Я знаю, что я не слишком организованный человек, и у меня не очень хорошо получается часами стоять неподвижно, а в операционных стоит такая духота, что я с трудом ее выдерживаю. Но я часами наблюдаю за тем, как двигаются во время операции отекшие руки операционной медсестры, за тем, как они зависают в воздухе, абсолютно неподвижные, и вдруг приобретают почти агрессивную целеустремленность. Потом снова застывают на месте, двигаясь совсем не так, как красивые, изящные руки хирурга.
Я наблюдаю за глазами медсестры. Представляю, сколько всего она видела. Время от времени она следит за ходом операции, ради которой мы все здесь собрались, но потом ее взгляд начинает порхать по комнате, останавливаясь на висящих за спиной хирурга мониторах (я вижу, как ее глаза считывают основные показатели состояния пациента), потом на перфузиологе (специалисте, который отвечает за аппарат, перекачивающий кровь) — он повязал голову разноцветной банданой и сидит на табурете рядом с аппаратом искусственного кровообращения (АИК), лихорадочно строча что-то на своем планшете. АИК выглядит футуристично: изогнутые трубки переплетаются, образуя узор, словно водяные горки в луна-парке. Медсестра слегка поворачивает голову и бросает взгляд в сторону стоящих у двери ассистенток, а потом — на сестру, которая курирует донорские органы. Последняя держит в руках контейнер, в котором лежат чьи-то легкие и сердце. Это невзрачный квадратный белый контейнер, на котором написано «Человеческие ткани». Глаза операционной медсестры надолго останавливаются на белом ящике. Потом она переводит взгляд на медсестру, выполняющую роль трансплантационного координатора. Что-то проскальзывает между ними. Что-то, что на тот момент мне не совсем понятно. Но я осознаю важность происходящего. Эта комната полна чудес — технологических, хирургических, научных чудес и невероятной удачи, а также грусти и утрат, о которых очень хорошо известно этим медсестрам.
Координатор по трансплантации органов — это человек, стоящий прямо на пересечении дорог, ведущих к жизни и к смерти. Он обсуждает возможность донорства с родственниками недавно умершего, близкого для них человека, чтобы другой пациент смог выжить. Чтобы Аарон смог выжить. За годы работы в больнице я слушаю рассказы многих трансплантационных координаторов. Все они — медсестры с разным прошлым, они специализируются на операциях по пересадке сердца, общаются с живыми донорами или выполняют любые обязанности, связанные с различными видами донорства. Они координируют процесс взаимодействия между донором и пациентом в течение 24 часов, когда в любой момент может раздаться заветный звонок. И тем не менее каждый день в Великобритании три человека умирают, так и не дождавшись своей очереди на пересадку. Донорство должно быть обязательным в любой ситуации, за исключением случаев, когда человек сам от него отказывается. Должна предоставляться возможность отказаться, а не возможность согласиться — именно так делают в других странах. Если человек согласен принять донорский орган, то в случае угрозы смерти он сам должен зарегистрироваться в качестве донора. Кто предпочтет смерть пересадке органов? Никто не должен умирать, ожидая очереди на почку, которая разлагается под землей.
Кадр: сериал «Сестра Джеки»
Сердце способно биться в течение семидесяти двух часов после того, как врачи объявляют о прекращении мозговой деятельности. Координатор обсуждает это с родственниками донора и пытается помочь им осознать тот факт, что их близкий человек умер, несмотря на то что его сердце продолжает биться. Медсестра обязана их поддержать, если они решат отказаться от донорства или захотят убедиться, что сердце полностью остановилось, после чего все еще остается возможность пересадки сердечных клапанов. Человек, решивший пожертвовать свои органы, может помочь бесчисленному количеству пациентов: одна почка уйдет пациенту из Саутгемптона, который подключен к аппарату диализа, другая — ребенку из Брэдфорда, страдающему почечной недостаточностью, печень — проходящему реабилитацию алкоголику из города Дамфрис. Кости, сухожилия, хрящи, кожный покров, роговица, поджелудочная железа, легкие и сердце будут поделены между отчаявшимися больными, некоторые из которых вот-вот умрут, так и не дождавшись своей очереди на пересадку. Можно ли представить себе более щедрый подарок? А есть люди, которые жертвуют почку при жизни, будучи абсолютно здоровыми, просто потому, что они хотят спасти жизнь другому человеку. Уровень доброты, который мне трудно даже вообразить.
Нечасто можно увидеть координатора по трансплантации в обществе получателя органов. Обычно медицинский курьер доставляет органы после того, как их помещают в упаковку с обогащенной питательными веществами жидкостью, которая на вид напоминает слегка размокший и превратившийся в кашицу фруктовый лед. Когда семья пациента соглашается на донорство (или же если пациент дал свое согласие перед смертью, как делается во многих странах), прежде чем органы будут изъяты, проходит какое-то время — период, отведенный для анализов и для того, чтобы родственники успели попрощаться. Трансплантационный координатор обязан сделать все возможное, чтобы облегчить стресс, который в это время переживают родственники умершего пациента. К примеру, координаторы донорского процесса в США иногда изготавливают слепки рук донора или даже допускают в больницу домашних питомцев. После этого трансплантационный координатор остается с донором и ухаживает за пациентом после смерти, проводит время с его семьей, пока его тело постепенно опустошается, превращаясь в костный каркас, а его органы продолжат жить в телесной оболочке другого человека.
Я стою до тех пор, пока не перестаю чувствовать пальцы на ногах. За это время сменяются три команды хирургов, включая операционную медсестру. Проходит много бесконечно длинных часов. Несмотря на то что я еще никогда не чувствовала такой усталости, мое сознание остается ясным. Мои глаза широко открыты.
Со дня операции прошло всего несколько недель, а Аарон уже выглядит как совершенно другой ребенок. Его кожа стала ярче, кислородные трубки исчезли, а мокрый отрывистый кашель полностью прекратился. Его спальня завалена книгами, играми и карточками.
— Обожаю клубничное мороженое, — говорит он. — Раньше я никогда его не любил, а теперь готов есть хоть целый день. На завтрак, обед и ужин. И в качестве перекуса. — Аарон одаривает меня многозначительным взглядом. Он убежден, что каким-то образом перенял черты характера и эмоции своего донора. Для лечения кистозного фиброза Аарону были нужны новые легкие, хотя он гораздо чаще думает о своем новом сердце.
Не он один верит, что сердце — это нечто большее, чем мышечная ткань, клетки и клапаны. Профессор Брюс Худ, специалист по когнитивной нейробиологии из Бристольского университета, изучал данные о потенциальном доноре и то, важна ли эта информация для получателя органов. Он обнаружил, что подавляющее большинство людей негативно реагируют на возможность получить сердце убийцы. Когда я впервые об этом прочла, я задалась вопросом: а согласилась бы я сама принять сердце убийцы? И если бы мои чувства по поводу того, что мне пересадили сердце такого человека, в дальнейшем каким-то образом повлияли на мою личность, имел бы значение источник произошедших со мной изменений?
Медики почти ко всему относятся скептически, в том числе и к идее о том, что в сердце хранится память человека. Что касается имеющихся данных, они свидетельствуют о следующем: сердце — это лишь горстка нервов, мышц и химических веществ. Результаты исследования с участием 47 пациентов, так же, как Аарон, перенесших пересадку сердца, показали, что, хотя около 15% испытуемых почувствовали, что после операции их личностные качества изменились, даже этот факт объясняется тем, что они пережили сильные страдания и угрожающие их жизни события. Что касается домыслов о том, будто в сердце хранятся человеческие эмоции или что оно с ними как-то связано, — по большей части эти идеи основаны на рассказах о единичных случаях из жизни.
Кадр: сериал «Быть человеком»
Однако литература, живопись и философия вот уже более четырех тысяч лет пытаются выявить более глубокий смысл, заложенный в человеческом сердце, — с тех самых пор, как египтяне провозгласили, что сердце символизирует правду. По их представлениям, человек после смерти представал перед судом в загробном мире, где его сердце взвешивали, положив на другую чашу весов олицетворяющее правду перо. Если сердце перевешивало, его съедал демон, а душа умершего была обречена вечно метаться, ища упокоения. Интересно, что должно произойти с нашими душами в современном мире, где правда ушла в прошлое. Нам нечего класть на другую чашу весов.
Нельзя назвать поиск смысла непосредственной задачей медсестер, и все же это неотъемлемая часть их ежедневной работы. Медсестры, без сомнения, используют язык сердца. Они видят, когда у пациента «разбито сердце», и, говоря о нем, используют эту формулировку. Многие медсестры видели таких людей. И лучшие из них руководствуются тем, что им подсказывает сердце, а вовсе не разум.
Аарон уговаривает меня помочь ему написать письмо матери того мальчика, который умер и отдал ему свое сердце. Письмо не должно попасть к ней напрямую: сначала трансплантационный координатор выяснит, хочет ли мать погибшего ребенка прочитать его, а потом, в случае если она согласится, обеспечит анонимную передачу письма в подходящий для этого момент. С того времени, когда я помогала Аарону писать это письмо, прошло целых двадцать лет, но я до сих пор помню написанные им строки, которые тогда рассмешили меня: «Ваш сын любил клубничное мороженое?» — и заставили меня плакать: «Несправедливо, что ваш сын умер, чтобы я выжил. Я клянусь вам, что никогда его не забуду».
Я думаю о том взгляде, которым на моих глазах обменялись операционная медсестра и трансплантационный координатор. О том, что иногда быть медсестрой — значит намывать руки, подавать хирургу инструменты и пересчитывать ватные тампоны. Иногда это значит завязывать лямки на халате хирурга, а в другие дни — протягивать ему инструмент, который он еще не успел попросить. Ну а временами быть медсестрой — значит видеть грусть и утрату и помогать мальчику-подростку писать непростое письмо.
В конце моей смены мама Аарона говорит мне, что ему всегда нравилось клубничное мороженое, но они старались избегать молочных продуктов, потому что из-за них у мальчика усиливалась выработка слизи.
Улыбка появляется на лице его матери в тысячный раз.
— Теперь Аарон может есть столько клубничного мороженого, сколько захочет.