Следственные изоляторы и исправительные колонии остаются местами максимальной концентрации «русского ада». Жалоба за жалобой, проверка за проверкой по существу на ситуацию не влияют. Крайней новостью из «того мира» стало привлечение к уголовной ответственности бывшего начальника «образцовой» ИК-7 в Карелии, на которую прежде жаловался активист Ильдар Дадин и где якобы не нашли ничего противозаконного. Теперь выяснилось, что в учреждении действовала система пыток и вымогательств. Источники в правоохранительных органах считают, что это нормально, объясняя особенности «красных зон» и их отличие от «черных». От этого становится еще страшнее. За решеткой люди не живут, а выживают. Умирают и рождаются заново, но уже навсегда другими, чуждыми и ненужными обществу. Рассказы бывших заключенных, попавших в этот ад из обычной городской интеллигентской среды, — в материале «Ленты.ру».
Ешь свое
Илья:
В тюрьмах у нас ужасно с питанием. Почему у нас и есть до сих пор такие вещи, как передачки в тюрьмах, чего ни в одной европейской тюрьме нет, — потому что это способствует проносам незаконных вещей. А у нас это есть, потому что в тюрьмах кормят так, что, если будешь жить на одной баланде, за год можешь желудок испортить.
Баланда — это общее название супа. У меня на «Водниках» (СИЗО №5 «Водник») был такой замечательный борщ. Если ты его за 15 минут не съешь, он уже никак не идет. Через полчаса в него можно ложку воткнуть. Там сейчас комбижиры, которые привозят в больших синих бочках и грузят во всю арестантскую еду. Они норму по калорийности выполняют: заливают все жиром, еда ужасно жирная. Зато для отчетности идет — жиры есть, углеводы есть, белки есть.
Роман:
Еда была плохая. Я ж там больше двух лет просидел. И могу сказать, что со временем становилось лучше. Когда я заехал, была совсем жесть с едой. Суп представлял собой желтую желеобразную субстанцию с маленькими кусочками соевого мяса, которые мы называли «вискасом». На второе там рыба — баландер прикатывает бочки с этой рыбой, он еще не открыл кормушки, мы уже знаем, что это рыба, потому что запах тошнотворный по всему коридору шел. Эта рыба называлась «братская могила». Казалось, что в эту бочку кинули гранату и там это все сработало — месиво из костей, чешуи, глаз. Это есть было можно, только находясь под угрозой голодной смерти. Если у тебя есть передачи, то ты кушаешь передачи и не берешь, конечно, всю эту гадость. К 2008-му стало лучше. При мне сменилось, по-моему, три начальника тюрьмы. Каждый предыдущий уходил с коррупционными скандалами. Я помню, зимой 2007-го нас кормили две недели подряд все время килькой в томате. На завтрак была килька перемешана с кашей, на обед был суп из этой же кильки, а на ужин — чистая килька. Ходили слухи, что это была какая-то гуманитарка, просроченную кильку представили как гуманитарку и нас пичкали этой килькой.
Александр:
Когда я сидел на Петровке, 38, то там давали зеленые щи с яйцом и сосиски с пюре. Там дают то же самое, что в столовой для полицейских. Если же сравнивать «Бутырку» и колонию, то в колонии было получше. Но если усреднить, то в местах заключения у нас дают невкусно приготовленное, но совершенно здоровое питание. На нем вполне можно жить и не надо прикидываться... Если люди на воле сидели на диетах и не ели после шести, то для них это все легко будет.
Питание — это едва ли не единственный в российских тюрьмах момент, который неукоснительно соблюдается. Только в исключительных случаях происходят такие показательные акты, когда человек не хочет, к примеру, в чем-то признаться администрации, его могут лишить обеда. Но ужин, при этом давали. Надо понимать, что мусора фсиновские — невероятные трусы.
У кого поддержка с воли, тем совсем неплохо. Был у меня знакомый в колонии, которому то и дело передавали курицу, утку. И он так и жил на них. Хотя есть ограничения, по-моему, 30 килограммов за два месяца. Но если не совать туда романов Виктора Гюго, то жратвы через передачки можно получать много.
Мне никто ничего не передавал. Некому было. И ничего — выжил.
Фото: Алексей Мякишев / «Коммерсантъ»
Следи за базаром
Илья:
Мне там по-русски подчас было разговаривать не с кем. Если брать московские тюрьмы, 80 процентов населения — это азиаты и кавказцы. У меня был момент, когда я был в камере единственным носителем русского языка.
Еще у зэков вообще есть любимая игра — морально пожирай соседа. 20 мужиков сидят запертые в помещении 30 квадратных метров. И им нечего делать. Они сидят там годами. Они ищут косяки, придираются к неправильным словам.
Роман:
Зимой заезжали в большом количестве бомжи, им нужно было где-то перезимовать, и они воровали бутылку коньяка в магазине, зная, что по [статье] 158 («Кража») получится как раз месяца три-четыре, чтобы они перезимовали. Они заезжали со вшами и всем свойственным им бэкграундом. Вваливались в камеру чудовища, которых нужно было отмывать, давать одежду. Сейчас уже, по-моему, в московских тюрьмах в камеру попадают, пройдя санобработку — душ, прожарку вещей. При мне такого не было — как взяли, так он и зашел.
Александр:
Новичков подкалывают, могут сделать уборщиками на первых порах, еще неопущенными. Многое зависит от того, в какую камеру ты попадаешь. Если там три-четыре человека, куда я попал, то там ничего такого не будет. В таких камерах сидят экономисты, бизнесмены и так далее.
А если камера на 40 человек, то там бывает всякое. Не всегда предсказуемое. Вот был случай с моим товарищем, который попал в такую камеру, где активные первоходы решили доконать ботанов. А он уже сидел прежде и попытался свое слово вставить, что это «не по понятиям». Закончилось тем, что его просто отселили.
Если в тюрьму попадает тотальный ботан — это объективно ужасно. Только в очень редких случаях таких не трогают. Но бывают же ученые-физики, которые занимаются боксом?
Федор:
В камере обязательно найдутся пять-шесть кавказцев, которые будут творить намаз. Забираются на свои эти койки, кладут простыню и молятся. В остальное время они могут нещадно материться, чего Коран не позволяет. Это все такое же лицемерие, как и во многом тюремное православие.
Как только ты войдешь, никто не наедет сразу. Будут вопросы: «Ты кто?» На это идет ответ: «Человек». «Ну проходи, рассказывай». Перед этим — два-три дня изолятора, и ты вроде даже немного рад попасть к людям. Так вот слева от входа на полу сидит человек — это опущенный. Об этом нужно знать, с таким человеком нельзя здороваться, хотя тот должен по правилам сам сказать.
Сразу человека в какую-то категорию ставить не будут. Некоторые долго живут как подвопросники или полупидоры.
Опущенными чаще становятся те, кто где-то и как-то проявил неосторожность, рассказал о чем-то неправильном: что такое французский поцелуй или о том, как он изменял жене, и так далее. Такое категорически делать нельзя — это грязно. Лагерный закон, как ни парадоксально, базируется на святом. Маму, как известно, там нельзя оскорблять словесно даже.
Не болей
Илья:
Потянул как-то спину, я даже встать не мог. Недели полторы писал заявление в медкабинет: «Хелп ми! Пи***ц». Лечился своими методами — обматывался. Когда у меня спина более-менее прошла, я ходить начал, меня вызвали к врачу. Мы с ней посмеялись, я сказал, что все хорошо, она предложила мазь. Не, какую мазь, лечат все зеленкой... В общем, сказала: «Молодец, правильно сделал».
Инна:
Здесь [на воле] человек никому не нужен, а там тем более. Общество не задумывается, но мы оттуда получаем туберкулез. Западный мир уже забыл, что это такое. Были мы в датской тюрьме, спросили, были ли у них случаи туберкулеза: врач напрягся и вспомнил, что за свою 40-летнюю практику был там один случай. А здесь рассадник, и они выходят обратно в общество.
Роман:
Нужно есть сало, потому что без него сдохнешь там, заболеешь туберкулезом. Жирная пища помогает как профилактика туберкулеза. Старый каторжанский способ, еще с царских времен.
Федор:
В «Бутырке» каждое утро приходил доктор, мы с ним сдружились, шутили без конца. Мне нужны были капли для носа, и он мне их приносил. У других, слышал, было хуже. В колонии мне везло: я не болел. Но я слышал, что можно было раздобыть нафтизин, анальгин или кетанов. Зэки хотят попасть в санчасть, чтобы закосить от работы. Никакого лечения там нет, но зато можно целый день лежать.
Александр:
Больница мордовлагерская — это тихий ужас. Я попал в приемное отделение, которое было кошмарным бараком на 20-30 человек. И вообще, вся больничка — это какой-то огромный деревянный дом. Ощущение машины времени усиливали подводы, вывозившие оттуда трупы. На лошадях!
В хирургическом отделении, правда, было чисто. Но лечения все равно не было. Стоматолог, к примеру, там говорит: «Я могу только выдирать зубы, а не лечить их».
Переправить тяжелобольного заключенного в ту больницу, где ему могут оказать соответствующую его болезни помощь, практически невозможно. Это один случай из тысячи. Хотя по закону такая возможность есть.
В тюремной же больнице все рассчитано на то, что никто не будет проверять (по-хорошему), жаловаться. Помню зэкам кричали: «Вы что, сюда лечиться приехали?»
Читай и учись
Илья:
Несмотря на название — исправительные колонии, — они никого не исправляют. Их задача — охранять и поддерживать порядок. Если человек не задумается сам об образовании, ему не придут и не скажут. Если у него не окончена школа, ему, конечно, намекнут, что надо бы школу окончить. А так нет, зачем.
Но ведь исправление приходит через образование и осознание, что жить нужно по-другому. А когда ты живешь в лагере, где есть блатные и мусора, и тем и другим на фиг не нужен ты одухотворенный, возвышенный, им нужен скот, которым можно легко управлять. Что будет после выхода, их не волнует. Их задача — охранять.
Инна:
Что такое тюрьма? Это лишение свободы. В России вместе с лишением свободы человека лишают практически всех конституционных прав: права на здравоохранение, медицинское обслуживание, про образование даже не будем говорить, право на справедливое судебное разбирательство, право на содержание в человеческих условиях. Берите Конвенцию по правам человека — практически под каждым пунктом можно ставить российскую тюрьму.
Роман:
В камере нечем заняться. Ты читаешь в основном, что же еще делать. Там говенная библиотека, но всяко можно какую-нибудь классику найти и перечитать. То, что в детстве прессом в школе в тебя затолкали, в 13 лет сложно воспринимать, а в тюрьме ты переосмысливаешь культурное наследие великого русского народа — читаешь книги.
Фото: Илья Наймушин / Reuters
Много думать можно, много человеческих историй узнаешь, понимаешь, что [русский] народ в очень хреновой форме. Многие неграмотные, в прямом смысле неграмотные, люди с трудом умеют писать.
Александр:
В колонии я сидел с перуанцем Виго. Он не знал ни слова по-русски. Я только несколько слов мог сказать на испанском, и поэтому общались мы с ним на итальянском языке. Я его учил русскому, а он меня испанскому. Вот тебе и самообразование. Мы смотрели с ним фильмы на английском языке о Модильяни, Пикассо, Жане Кокто. Как? Их как-то присылали в тюремную церковь.
Виго был вор по призванию, и он попался в аэропорту Шереметьево, потому и загремел в мордовскую колонию. Для него кража была драйвом. Первые слова, которые он выучил на русском, были матерные.
Федор:
Никакого воспитания и исправления там нет. На 100 процентов. Антивоспитание есть. Колония только развращает. Если тебе нужно получить среднее образование, то пожалуйста. Этим еще совок славился. В нашей «школе», помню, отсутствовал только иностранный язык. Уроки по 15-20 минут. Все это невероятно примитивно. Все это профанация.
Когда изучалась «Поднятая целина», то директриса с толстыми ляжками, которая вела литературу, коверкала фамилии персонажей: не Нагульнов, а Нагульный и так далее.
Заработай
Илья:
Есть работа, но это «использование». Минимальная ставка в моей тюрьме была 20 рублей в месяц. Я работал на хлебопекарне и получал 700 — это очень большие деньги. Что можно купить на 20 рублей в месяц? Ничего. Там цены в 3 раза выше, чем в магазинах.
Александр:
Максимум на зоне можно заработать, если, к примеру, ты бригадир (на местном сленге «бугор») — тысячу рублей. В среднем же — триста рублей. Антирекорд, который мне известен, — 3 рубля 40 копеек. В месяц. И все это всерьез выписывается. Денег на руки не дают, но ты можешь прийти в магазин и на выписанную сумму отовариться. Только цены в мордовском лагерном магазине где-то в полтора раза выше, чем в супермаркете на воле.
Федор:
Можно замутить бизнес без гарантий. Я не имею в виду известные разводы по телефону. Нормальное дело под крышей администрации колонии. Это возможно, когда у человека есть серьезные подвязки на воле и умение находить общий язык с мусорами. Они разрешат запускать фуры с каким-то товаром и одновременно будут тебе завозить десять кур, а порой и бутылочку водки.
Такое было в нашей колонии с зэками Жирновым и Горюновым. Они замутили пилораму. Потом она сгорела, естественно. Эти истории успеха заканчиваются одинаково: начальник колонии решил их обобрать, не отпускать по УДО. Они на начальника стуканули, рассказали, какой он взяточник и так далее. Ну и вот, они до сих пор сидят, а он на пенсии себе гуляет.
Не геройствуй
Федор:
Бьют тех, кто пытается быть героем. Я даже не могу этого точно описать. Когда человек пытается жить, как на воле: дерзить начальству, не подчиняться, качать права. Такие раздражают администрацию, а у нас, наверное, большинство зон уже «красные», то есть там руководят мусора и добиваются подчинения насилием.
Помню такое, что человека пальцем не тронули. Унизили чисто словесно, запугали. Заставили раздеться и засунуть голову в унитаз, угрожая опустить.
Александр:
Из-за того, что я умел печатать на компьютере, меня взяли в отдел безопасности. Нас было таких двое. Долго я там не продержался, правда. И вот как-то мусор приказал мне выйти из кабинета, и я слышал, как он там бьет зэка за что-то. А что значит бьет? Сначала слышу удар, потом падение. Затем человек встает, его опять бьют, и он опять падает. И так какое-то время продолжается.
Были случаи, когда следы такого воспитания оставались на лице человека. Вообще, насилие не воспринимается в тех местах, как нечто неприемлемое. Мол, так и надо.
Заместитель председателя общественного совета при ГУФСИН Башкирии Валентин Кондратец встречается с осужденными ИК-4, город Салават
Фото: Вадим Брайдов
Валентин Кондратец сделал для заключенных Башкирии больше, чем многие могли ожидать. Ведь общество давно отвернулось от них. Кондратец помогал им в колонии и после освобождения. Благодаря его поддержке заключенные, выходя на свободу, не попадают за решетку снова, а находят свое место в жизни. Пусть и совсем не теплое. Впрочем, многие и на это не рассчитывали.
Эдуард, 39 лет
Фото: Вадим Брайдов
В 16 лет я врал маме, что подрабатываю, разгружая вагоны. На самом деле подворовывал. У меня как раз появилась первая девушка, ей 21, хотелось подарки дарить, удивлять, баловать. Учителя нашлись скоро — в моем подъезде жило несколько воров. В общем, так я и получил первый срок, за карманную кражу. Всего ходок было 4, но давали немного, я не совершал тяжких преступлений.
В тюрьме я долго не работал. В 1997-1999 годах находился в отрицательно настроенной группировке. Не вылезал из изолятора, были постоянные конфликты с администрацией. Когда заехал в Шакшу (исправительная колония №3 строгого режима), тоже начал с администрацией воевать. Против меня применяли спецсредства — газ, дубинки. Да правильно меня били! Я должен был подчиняться, но не делал этого. Надо было спокойно сидеть, однако мне требовалось, чтобы сигарет принесли, чаю приготовили. Чувствовал, что вокруг меня Земля крутится. От нездорового самолюбия это все. В Башкирии хорошие условия для заключенных, надо только гордыню свою приунять.
Фото: Вадим Брайдов
Последний срок провел в Тольятти. Освободился 10 лет назад. Как вышел на волю, в ад попал. Тети, которые ухаживали за моей престарелой мамой, отправили ее в психбольницу по знакомству, пока я был в тюрьме. Никто не хотел с ней жить. Квартиру хотели. Меня уверили — кормят там хорошо, уход. Я пошел за ней после отсидки. Ее обкололи, успокоили до состояния растения. Хотел ее забрать, но санитары остановили меня и избили. Потом все равно забрал ее.
Ко мне зашел двоюродный брат, боксер и не последний человек в одной из серьезнейших криминальных группировок города. Зашел, избил и потребовал продать квартиру в счет кражи, которую я не совершал. До полиции дошло, они установили, что я не мог совершить кражу, ведь находился на похоронах своей первой дочери, которая родилась между моими отсидками. Он больше не приходил, но под наркотиками сжег нашу бабушку. Соседи слышали, у них ссора произошла. Она говорила, что мне оставит дом на Комсомольской, а не ему. Затем стекла полетели, он технику выносил, пока она горела. Говорят, вся группировка оказалась за решеткой, после того как его задержали. Потом двоюродная сестра позвонила и сказала: «Зарезали Ильюшку-то».
Эдуард обрабатывает рану бездомному
Фото: Вадим Брайдов
Антиобщественный образ жизни я вел. И женщину такую же нашел, Любу. После Шакши съехались. Родила мне дочь, своих двух детей привела. Потом начала жить для себя — кололась, гуляла. Я пытался навязать ей свою волю, но пример подать нормальный все равно не мог. Она связалась с черными риелторами. Каждый день меня у подъезда избивали, требовали переписать квартиру. Как-то проснулся оттого, что меня собираются резать — два парня и Люба с ними, требуют подписать все.
Я уехал в реабилитационный центр. Приехал, а тут притон — Люба, ее новый сожитель, подруга, моя лежачая мама. Все колются, наркотиками торгуют прямо отсюда. Вызвал полицию, они приехали, мы вместе зашли в квартиру, а участковый не их выгнал, а меня. Я не виню его, понимаю, ему тоже нужна информация, разработки. В притоне это все можно получить. Так уж они работают.
Мама умерла. За 9 месяцев Люба написала 53 заявления на меня, хотела избавиться. Когда сменился участковый, случился пожар. Кто-то бутылку с керосином кинул в окно. Участковый прежний как подозреваемый в деле о сбыте наркотиков проходил. Потом случился пожар, и его свидетелем сделали. Квартира под арест. Люба села, ее лишили родительских прав. Дочь у бабушки живет, у тещи моей, двое ее детей в интернате. Недавно вот вышла, ведет точно такой же образ жизни.
Бездомные пришли за бесплатным обедом
Фото: Вадим Брайдов
У нас тут церковь православная есть, я хожу туда. Там мы на собраниях, в кругу таких же заблудших даем обещания. Я вот вышел и сказал, что пить не буду. Вот и не пью. На зоне многие верующие. Но далеко не у всех слова до дела доходят.
Как в церковь попал, тоже отдельная история. Шел по улице, все плохо было тогда. Слышу — пение. Огляделся, увидел храм. Маленький такой, весь в строительных лесах. Зашел, а там хор поет. Остался сначала поработать на стройке, здесь ремонт давно уже идет. Сейчас с группой прихожан еду бездомным готовим. Важно показать свой пример им. Я ведь таким же был — без жилья, с зависимостями, гордыней.
Примерно в то время и жену свою нынешнюю встретил. Тоже Любовь ее зовут. Тогда очередное заявление бывшей моей дошло до суда, меня посадить опять хотели, с таким-то прошлым судьи не сильно вникают в дело. Но в суд пришел Валентин Васильевич, и говорит: Эдуард не пьет, не курит уже, а посмотрите на ее руки, они же перепаханы иглой! И заменили мне срок обязательными работами. Вот там в ЖЭУ и познакомился с Любовью. С тех пор и вместе. И в церкви вместе работаем, и ремонт вот делаем. Она добрая у меня, хорошая. Свою двухкомнатную квартиру дочери оставила, а сама ко мне переехала. Любовь и спасла меня, во всех смыслах.
Эдуард в Спасском храме Уфы, где уже много лет ведутся ремонтные работы
Фото: Вадим Брайдов
В духовном мире мне церковь помогла, в физическом — Кондратец. Познакомился с ним через таких же, откинувшихся. Район наш криминально-напряженный, и очень многие Валентина Васильевича знают. Но все не решался с ним встретиться. Потом припекло, когда у меня уже квартиру арестовали. Валентин Васильевич помогал. Без него вряд ли мне квартиру вернули бы. Кондратец дошел до главы района, и тогда только арест снять удалось. А меня с таким прошлым никто и слушать не хотел.
Он сказал: «Будешь рядом всегда. Пить бросишь, употреблять, постарайся не курить. А я тебе работу найду». И нашел. У них автобаза была, в их приходе бригады электромонтажников, отделочников, вот у них и работал. А сейчас встал на учет в центр занятости и здоровьем заняться решил. Нос, челюсть, ноги — все переломано, к операциям вот готовлюсь. Если все хорошо будет, ремонт доделаю в квартире и дочь заберу, вместе жить будем.
Юрий, 45 лет
Фото: Вадим Брайдов
Я вырос в обыкновенной семье, где мама инженер, а папа слесарь. Началась перестройка, открылись возможности. Бизнес, затем криминальный бизнес, потом чистый криминал. Таких ребят было много — минимум ответственности, максимум свободы. Подобная мораль, любовь к деньгам и развлечениям неизбежно ведут человека на преступный путь. Ну, я и встал на него. Преступление, за которое сидел, — не единственное. Просто за другие меня не судили. Но я знаю о них. И за многие вещи до сих пор ужасно стыдно и больно. Ведь память хранит не только позитив. Я пил, употреблял марихуану, любил шумные компании, женщин и красивую жизнь. Но сейчас я практически ничего хорошего не могу вспомнить. Помню ощущение, когда от любого звонка в дверь внутри все переворачивается. Кто это пришел? То ли посадить тебя, то ли убить. Итог — 7,5 лет в колонии строгого режима.
Когда меня посадили, это был большой удар для моей мамы. Она обратилась к Богу, к церкви. На строгом режиме свидания ограничены, и мы мало общались, но меня это сильно впечатлило тогда. Я стал посещать молитвенную комнату. Там можно было пообщаться с такими же, как ты. Конечно, нас было немного — человек 5-7. Вот мы поддерживали друг друга. Валентин Васильевич достаточно часто посещал нас, будучи уже серьезным служителем, с духовным опытом общения и внутри церкви. Мы же были в отрыве от общества, от церкви, и мы могли понимать Библию как угодно. А он регулярно нас наставлял. Это тоже сыграло свою роль, потому что в одночасье это не происходит. Мало ведь обратиться к Богу. Чтобы жизнь изменилась, нужно время. Это целый процесс — изучение писания, общение с верующими. Времени у меня было много.
Юрий показывает фотографии тюремного служения баптистов на зоне, где он отбывал наказание
Фото: Вадим Брайдов
У каждого человека есть в сердце место для Бога, и если там ничего нет, человек пытается это место чем-то заполнить. Работа, любимая, алкоголь, спорт, дети, наркотики. И пока это место Богом не занято, человек находится в поиске. Я оценил то, что у меня есть, и ни за что это не променяю. Даже если мне предложат самую крутую в мире машину и самый огромный дом. Да, я какое-то время трудился на заводе, но потом меня начали притягивать к себе легкие деньги.
Вера без дел мертва. Если верующий человек живет не по предписаниям, то непонятно, что он за верующий такой. Мне вера дает уверенность, что я умру и буду жить в раю, хотя я совершил кучу грехов. Я должен жить так, как я верю. В какой-то степени это понимание дало мне шанс не только переродиться, но и просто выжить. Я был достаточно дерзким парнем, думаю, плохо бы кончил. Это был 2001 год, я был этапирован из Салаватской колонии в тройку. Там была расслабуха, так называемая, а с 2001 года режим стал усиливаться и усилился до такой степени, что не все это выдерживали. Мне тоже было бы очень трудно, но Бог учит, что всякая власть от Бога и ей надо покоряться. И что бы она из себя ни изображала. С этим надо мириться, и Бог давал силы. Мне было легче, чем другим не нарушать — не надо было курить, пить, драться, и администрация это видела. Там-то профессионалы, понимают, к чему ЗК стремится, чего хочет. Поэтому я освободился раньше, по УДО. Когда освободился, инспектор и опер давали фотографии, спрашивали, знаю ли я кого-то. А потом я принес им Новый Завет, они полистали, поговорили со мной и сказали: «Не приходи больше, ты нам уже неинтересен».
На территории ИК-7, город Мелеуз
Фото: Вадим Брайдов
Когда я находился там, вот в этой колонии в Шакше, это собрание верующих огромную роль сыграло в моей жизни. Поддержка друг друга, все были такие же, как и я. А наш маленький кружок в молитвенной комнате — это плечо. Это поддержка. Ведь преступник, если захотел встать на путь исправления, он не понимает, откуда ему брать поддержку. Я всегда говорил, что молитвенная комната нужна, нужно собрание, нужно разрешить верующим быть вместе. Когда я сидел, о нас знали все церкви, за нас молились. Сейчас с этим сложней. С проповедью нас редко пускают. Кто сейчас там сидит, мы не знаем. За кого молиться, кого поддерживать, кому помочь на выходе, мы не знаем. Работникам пенитенциарной системы это не нужно. Им опасно любое собрание. Ну, откуда они знают, кто и для чего там собирается? Их учат не доверять заключенным. И это нормально. Там сидят коварные люди. Я их понимаю, но если они не хотят, чтобы человек возвращался на зону, надо помогать ему.
Помню, как-то я прогуливался в локальном дворике с одним заключенным. Он сказал, что у него юбилей — 20 лет в неволе. А парень такой спокойный. Я спросил, за что он здесь. Он сказал, что сидит за «кулак». Когда трезвый — спокойный, а когда пьет, то не может совладать с собой. Я спросил, будет ли он пить, он ответил, что немножко. Зачем? — спросил я. Он рассмеялся. Спустя несколько лет, я приехал туда, смотрю, Саша опять сидит. Уже у него другой срок.
Юрий в храме баптистов
Фото: Вадим Брайдов
Пенитенциарная система ничему не учит. На строгом режиме 80 процентов — это те, кто уже был там. Во-первых, когда они выходят, они попадают в ту же сферу. И что? У него выбор есть? Есть исключения. Я знаю людей, которые смогли исправиться самостоятельно, даже без Бога. Но, как правило, не хватает сил измениться, тем более когда нет примеров. Мой сосед говорил, что, мол, вот ты освободишься, тебе станет хорошо, ты попьешь пивка. Будут девочки, и ты веру забудешь. Я не знал, что ответить, потому что я раньше никогда не освобождался.
Когда я вышел, церковь встретила меня как родного. Здесь уже знали меня, и тут же предложили посещать зоны, рассказывать о Боге и своем опыте. Моя жизнь полностью протекает в лоне церкви и семьи. Здесь же я встретил свою жену, у нас уже пятеро детей. Конечно, как только я вышел, сразу же нашлись люди, которые предложили мне выпивку, девочек, все, чего не было в колонии. Но благодаря таким служителям, как Валентин Васильевич, я устоял на своем пути. Я не вернулся к той жизни, от которой ушел, из-за которой я отбывал срок.
Валентин Кондратец, 62 года
Фото: Вадим Брайдов
В юности я был довольно шкодным. Здесь рос, в Черниковке. В какой-то момент районное ворье начало меня подтягивать к себе. В 1967 году у меня брат работал в Орджоникидзевской прокуратуре, и авторитетным ворам было интересно, все время что-то спрашивали, а я пацаненок совсем, рассказывал. Так я с плохой компанией подружился. За драку с учителем меня выгнали из школы, оканчивал уже вечернюю. Получил образование, брат устроил меня на машиностроительный завод. Рабочие места у нас с Хамитовым (действующий глава Республики Башкортостан) были по соседству.
Работая на заводе, в начале 1990-х я уверовал. Уже через год меня взяли на диаконскую службу в баптистскую церковь. Наша церковь вела тюремное служение, и меня взяли с собой в ИК-3. Там меня удивительно близко воспринимали и администрация, и заключенные. Положительный эффект заметили в администрации и стали меня пускать уже и в другие зоны. Когда во ФСИН меня, как непонятного сектанта, начали пробивать, узнали, что у меня 2-я форма допуска, с завода еще. Завод на оборонку работал — авиационные двигатели и ракеты. Не каждый старший офицер такую форму имеет. По совокупности этих наблюдений мне ребята из ФСИН доверять стали. В итоге вот примерно за 20 лет мы все зоны Башкирии охватили, а с начала 2000-х и в другие регионы России выезжаю.
Фото: Вадим Брайдов
Надо признать, что в зонах Башкирии хорошие условия для заключенных. В зонах России много бардака, самоуправства, ужасных условий. Но мы все равно следим, чтобы сотрудникам, особенно при работе с этапированными с «черных» зон, удавалось сохранить самообладание. Уж больно сильно порядки остальной России разнятся с башкирскими. Руководство ФСИН понимает это, с такими сотрудниками постоянно работают психологи.
В 2015 на территории ИК-2 (зона особого режима для первоходов, осужденных по тяжким и особо тяжким статьям) города Салават произошел бунт. Заключенные массово подрались, поразбивали окна и залезли на крыши зданий, требовали смягчения режима. Мне позвонил Овчинников, начальник воспитательного отдела управления и попросил подъехать. Вокруг полиция, спецназ. Мы зашли втроем с двумя юристами. Спрашиваем, в чем дело-то? Они меня уже знают, говорят, мол, издеваются над нами шестерки администрации. Ну мы договорились с генералом Шалыгиным, что всех этих шестерок с зоны вывезут, и бунт прекратился.
Фото: Вадим Брайдов
Я теперь вхожу в общественный совет при УФСИН по Башкирии, поэтому стараюсь больше о нравственных законах говорить, они в основе любых религий. Я не акцентирую внимания ни на баптизме, ни даже на христианстве. Моя цель — чтобы хоть три из 10 заповедей заключенные смогли соблюсти, это основные нравственные законы все-таки.
Поэтому воспринимают меня и христиане, и мусульмане. У нас, не так много, но были и буддисты из Тувы и Хакасии. Я связался с буддистами, они мне выписки сделали о нравственных канонах, и я зачитал их заключенным. Очень были благодарны, хотя за зверские преступления сидели в ИК-9. Немного Коран изучаю, у нас много мусульман все-таки. И они очень часто меня просят молиться за заключенных и их семьи так, как я умею, а не так, как принято.
Фото: Вадим Брайдов
Вообще, у нас ФСИН в республике весьма контактный. Сами часто помогают в качестве социальной адаптации бывших заключенных. Бывали случаи, когда генерала Шалыгина у ворот управления бывшие ЗК поджидали и денежку просили. Тот ругался, но всегда помогал.
Ко мне десятки людей ходят, сотни просили помочь — кто с документами, кто работу найти. Иногда я им с УДО помогу, оформить все бумаги, характеристики и прочее, они выйдут и пропадают. А потом с новыми проблемами сталкиваются и сразу меня ищут. Привыкли рыбку кушать, а мы им все удочки суем.
Фото: Вадим Брайдов
Перед столовой стоял флаг на улице, и туда в непогоду любили выставлять провинившихся. И вот этот человек стоял под проливным дождем или в метель два, четыре, а бывало и восемь часов! Как потом греться, сушиться? Для этого места-то нет.
И весь этот беспредел стал ответом, как мне кажется, на то, как первое время при мне зэки обращались с мусорами: едва ли на хер их не посылали, потому что зона была «черная». И правил в ней смотрящий, а не начальник. Но на моих глазах колония «покраснела». И теперь, к слову, смотрящий по Мордовии — человек по кличке Ева, которого считают ссученным, то есть прислуживающим мусорам.
Освобожденные, но прокаженные
Илья:
Почему я работаю в фонде? Меня взяли по благотворительности. Проблема в чем? Почему в стране более 30 процентов рецидивов уголовников? Потому что им деваться некуда.
Бывшему заключенному найти работу — это очень сложно. Если у тебя еще такие «замечательные» статьи, как у меня, — это практически невозможно. Потому что у нас государственная экономика в стране. Для бизнеса, который почти всегда очень тесно связан с государством, и уж тем более для государства моя политическая статья стремная. Никто не будет разбираться. Зачем? Тебя судили по политическим статьям: «Свят, свят, свят, уйди!»
И это не только политзэкам, заключенным в принципе найти работу сложно. Я после освобождения пару месяцев промыкался. И устроился в бар работать на окраине Отрадного. Даже по меркам Отрадного — задница. Там разливуха в основном была. Почему пошел работать? Вопросов не задавали, даже трудовую книжку не спрашивали. Смены 13-14 часов, и зарплата по 1200 рублей за смену. Но вариантов не было.
Под Новый год надоели, уволился, искал, ничего не нашел, отчаялся и пришел к дебильному, на мой тот взгляд, методу — написал в Facebook. Столько предложений за один день я никогда не получал. Меня взяли по благотворительности — «болотник» сидит без работы, нужно куда-то деть. Сейчас во многих неправительственных организациях даже шутка такая есть — у каждого по 1-2 «болотника» есть в штате, потому что нас до фига.
Инна:
В нашем государстве нет программ по ресоциализации. В Москве есть два-три социальных приюта, например «Востряково». Там предоставляют вакансии — понятно, что это не «белые воротнички», а трудовые специальности, но хоть что-то. Но это касается только тех, кто до тюрьмы проживал в Москве, — из других регионов просто не примут сюда.
Федор
Зэку перед самым освобождением дают адрес ночлежки, так как он не может остаться без крова. И мне дали, но у меня было жилье в Москве. А тем, кто селится в ночлежку, подбирают работу: уборщиком, дорожным рабочим.
Как ни странно, но для некоторых работодателей люди с тюремным прошлым — интересная экзотика. Они больше смотрят на то, как одевается, как разговаривает человек, пьет ли напропалую.
Александр:
Я был журналистом и им остался. Знакомый мой был поваром до отсидки. Вышел и снова стал поваром. Думаю, что вопрос необходимости ресоциализации встает, если человек отсидел 10-15 лет. А когда четыре года, то мало что изменится. Хотя, конечно, 80 процентов твоих бывших друзей и знакомых от тебя отворачиваются, и ты можешь потерять какую-то связанную со знакомствами работу.
Фото: Максим Блинов / РИА Новости
Cтань другим
Илья:
В тюрьме ужасно сокращается словарный запас. Я, когда вышел из тюрьмы, понял, что слов не помню.
Инна:
Человек, который столкнулся с нашими следствием и судом, никогда не станет прежним. Мы видим больше, чем вы. Мы видим, где опасность ходит рядом, мы видим, как легко туда попасть. Обычному человеку даже в голову не придет, что здесь и сейчас он нарушает закон.
Форточник Евгений Афанасьев демонстрирует тюремные татуировки
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Санкт-Петербургский специнтернат — единственное заведение такого рода в России. Обычно бывшие заключенные попадают в общие дома престарелых, где к ним относятся с опаской. Зэки даже в преклонном возрасте живут по своим понятиям, что часто приводит к конфликтам и беспорядкам. В специнтернате же практически все «свои».
Сергей Елкин
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Сергей получил инвалидность в тюрьме, где его до полусмерти избили сокамерники. Начальство отправило по этапу, чтобы не нести ответственность. В интернат попал после прохождения реабилитации. Из-за несвоевременной медицинской помощи мужчина постепенно слепнет.
«Детство провел в интернате, затем закончил ПТУ, — спокойно говорит Сергей. — Получил профессию маляра-штукатура четвертого разряда, но дали только третий, потому что с мастером у меня были плохие отношения. После ПТУ получил комнату от государства. Жил один. Не работал. Дошло до того, что совершил преступление.
Но у меня все живы здоровы, вы не переживайте, пожалуйста! В разговоре с собутыльником случилось недопонимание. В итоге выхватил ножик и порезал его. Метил в сердце — не попал. А насчет евоной спутницы... я, наверное, перепугался, что она расскажет про мое преступление, и ей тоже причинил телесное повреждение. На самом деле у нее много порезов было. Мне дали десять лет. За обычное убийство дают только восемь, а мне так много дали, думаю, потому, что я порезал милиционеров, которые меня брали. Но все в порядке, все живы и здоровы!»
В специнтернате Сергей старается больше работать. Сейчас он дворник, но надеется получить от директора должность посолиднее.
«Директор считает, убирать — это не мой уровень», — добавляет Елкин.
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
«Вы хотите побольше трэша снять и заработать на этом? Вы вообще понимаете, куда пришли? У нас тут о бывшего директора бычки тушили, я не могу отвечать за вашу безопасность». Директор учреждения Эдуард Григоренко потрясает полусжатым кулаком с двумя забинтованными пальцами. Из-за его спины на нас строго смотрят многочисленные портреты, среди которых быстрый взгляд различает Путина, Сталина, Берию и еще несколько смутно знакомых диктаторов и полководцев. Постояльцев он держит в ежовых рукавицах и, по утверждению интернатовцев, установил здесь тоталитарный антиалкогольный режим. Про Эдуарда Григорьевича в интернате говорят по-разному. Кто-то из постояльцев утверждает, что он бывший афганец, контуженный вертолетной вертушкой. Кто-то уверен, что директор за каждого подопечного горой стоит, ругает, конечно, но справедливо. Кто-то жалуется, что больше нет никаких выездов в музеи, как при бывшем директоре. И собственный транспорт Специнтерната куда-то пропал, а в гараже появились неизвестные дорогие машины.
Вдруг директор смягчается:
– Ладно, делайте, что хотите, только меня не трогайте. Я вас передам соцработникам.
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Развлечений как таковых нет — только телевизор, домино, шашки, шахматы. Азартные игры вроде карт запрещены, но некоторые играют — на сигареты или варенье. При прежнем директоре интернатовцев возили на экскурсии. Сейчас нет ни музеев, ни собственного транспорта. Все дни проходят однообразно: завтрак, обед, ужин.
Одеяло одного из постояльцев специнтерната
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Вячеслав Андреев по кличке Сява
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
«Земляк, а земляк, сигареточку дай, пожалуйста», — рука Сявы трясется, слова выходят нечеткими, закуривает.
Слава Андреев по кличке Сява больше 35 лет отсидел в тюрьме. «Самый большой срок — за разбой с подельницей, — вспоминает он. — 10 лет дали. Статья 146, ну — гоп-стоп, и ваши не пляшут. Вооруженный грабеж. Три статьи. Раз восемь был в тюрьме. Освобождался — ехал к жене. А потом жена умерла, ехать было уже не к кому. Вот и возвращался в тюрьму».
Столовая специнтерната
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Обед. Все собрались в двухкомнатной столовой. Нажимаю на кнопку спуска на фотоаппарате — щелкает затвор. Все оборачиваются на нас.
— Кто разрешал снимать? — мужчина встает из-за стола. — Я ничего не подписывал, что это вообще такое!
Уровень возмущений мгновенно разгоняется с нуля до громкости, которая заставляет соцработников прибежать со второго этажа. Девушки успокаивают постояльцев. Во второй комнате никто не против съемки. Улыбаются, позируют.
Интерьер комнаты Валерия Веселова
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Валерий Веселов курит прямо в комнате и вообще ведет себя так, словно ничего на свете не боится. Он отсидел 45 лет, был на зоне десять раз — за убийства, разбои и кражи. Раньше Веселов жил в центре реабилитации заключенных на Будапештской улице в Петербурге. Он говорит, что по сравнению с прежним местом интернат — это «ужатник» (место, где собираются и живут зэки, согласившиеся сотрудничать с администрацией).
Виктор Журавель Журавлев помогает Дмитрию Охоте добраться до ближайшего магазина
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
За проживание и питание в учреждении вычитают из пенсии. В итоге на руках остается чуть больше пяти тысяч. Эти деньги порой пропивают за несколько дней.
«А я не просто инвалид первой группы, но и пострадавший от Чернобыльской АЭС, — говорит Виктор. — Я там в колонии недалеко 11 лет провел. Лагерь накрыло при аварии радиоактивным облаком, но нас, конечно, никуда не перевели, хоть и доза была превышена во много раз. Нас постоянно исследовали, до 1991 года все было нормально, а потом начались перепады со зрением. Сейчас практически не вижу».
Виктор понижает голос:
—Ваше мнение обо мне изменится. Я троих человек убил, — наблюдает за реакцией. — И нет, не жалею. Вот как-то вернулся после срока в Кронштадт — ни прописки, ни жилья, ничего. Помог старый знакомый — на работу хорошую устроил. Деньги появились. Я квартиру снял. Одной ночью просыпаюсь — понимаю, что хозяин этой квартиры с его другом пришли ограбить меня. Друг-то убежал, а хозяин остался. Я думал, он без сознания, а оказалось — умер. Так вот я последний срок получил. А до этого любовника своей женщины убил — застал их вдвоем в постели.
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Постояльцы специнтерната обычно проживают по три-четыре человека. Помещения напоминают комнаты в студенческих общежитиях. На старых обоях видны темные длинные следы от воды. Вдоль стен стоят советские кровати, обшарпанный холодильник.
Алексей Пузырев по кличке Пузырь
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Алексей Пузырев получил инвалидность после взрыва бытового газа в доме. Деньги зарабатывал, воруя цветной металл с завода. Вывозил его локомотивами, в итоге сел на 2,5 года.
Вскоре после освобождения запил, пропивал всю пенсию и хотел продать квартиру. По совету сестры переехал в специнтернат, где живет уже больше десяти лет. Домой не возвращается из-за алкоголизма.
«Уже дважды кодировался, — говорит он. — Первый раз выдержал три с половиной месяца, второй раз меня заставили кодироваться насильно, поэтому назло врачам я стал пить сразу после операции. Не хочу бросать пить. Когда бросал — мне сразу становилось скучно».
Личные вещи соседа Виктора Журавлева и Сергея Венедиктова
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Новые люди в интернат попадают нечасто — если только место освободится, когда кто-то умрет.
Тюремные татуировки на ногах Сергея Веника Венедиктова
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
В тюрьме, чтобы получить чернила для татуировки, вываривают подошвы от сапог. Тату-машинку раньше делали из бритвенной машинки «Спутник», специально заточенной струны и стержня от авторучки. Чернила разводились мочой и забивались под кожу.
«"Жил грешно — умру смешно". Это значит, что смерть у меня веселая будет, ведь жариться буду в аду, а значит, смеяться. На руке у меня белый медведь за солнышком прячется и греется. В другом месте написано: "Не спешите на работу, а спешите в ресторан". На левом плече у меня портрет одноклассницы, наколол еще когда был малолеткой, Оля Косолапова ее звали. Еще одна татуировка — "Умру, но газ не сброшу". Я всю свою сознательную жизнь был за рулем, даже на зоне водителем работал», — рассказывает Венедиктов.
Сергей Венедиктов в своей комнате
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Сергей попал в специнтернат 11 лет назад после двух инсультов. У него семь судимостей, все его сроки вкратце можно охарактеризовать словосочетанием «украл — выпил — в тюрьму».
Сергей Венедиктов
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Раньше Веник много пил, но потом решил остановиться и уже три года живет без спиртного. В интернате особо ни с кем не общается, кроме Журавля и бывшей медсестры, к которой иногда ходит в гости.
«В жизни я все повидал, мне уже ничего не хочется, разве что спокойствия, но если бы мне предложили что-то изменить по молодости, я бы все оставил так же», — заверяет он.
Самокрутки соседа Алексея Пузырева по комнате
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
На территории интерната пить и курить нельзя. Если придешь сильно пьяным — не пустят.
«Ну то есть если вернешься в нормальном состоянии, можно под лестницей отоспаться, а если раком приползешь — не пустят», — поясняет один из постояльцев.
Евгений Афанасьев
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Впрочем, иногда поддатые интернатовцы все же проскальзывают внутрь и отсыпаются под лестницей или проносят бутылку в комнату и пьют там.
Остановка в поселке Усть-Ижора, недалеко от специнтерната
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Поселок Усть-Ижора, в котором находится интернат, — историческое место. Здесь на реке Ижора армия Александра Невского билась со шведами. В честь победы в XVIII веке построили церковь Александра Невского, куда сегодня возят туристов.
Любимая собака Виктора Журавлева по кличке Волчара
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Недавно Волчара родила пятерых щенков. Веник и Журавель поселили собачью семью в покосившийся деревянный домик, который стоит за интернатом на территории соседнего сгоревшего дома. Сюда друзья приходят несколько раз в день, чтобы напоить Волчару и ее детей молоком, накормить хлебом и сосисками. Щенков мужчины планируют раздать в хорошие руки.
— Волчара — наша любимая собака. Муха вот отвратительная, характер испортился за полгода. Летом только к обеду и приходит, остальное время — пойди найди, — поясняет Дмитрий. — Ща вот в интернат заедем — и на работу. Работа — это у нас пароль такой. Не скажу же я «пойдем милостыню на бухло просить», — говорит Дмитрий Охота.
Сосед Сергея Елкина по комнате
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Выходя за ворота интерната, некоторые бывшие заключенные идут на «работу» — просить милостыню к магазину или церкви.
«Тут у нас паролей вообще много. Например, "шуры-муры-пассатижи" — это когда ты с кем-то поговорить отдельно хочешь. Пойти в церковь равно работать. Приходишь туда, баночку ставишь, шлангом прикидываешься — ну, кто больной, кто нет. Прихожане и туристы инвалидам нормально подают», — говорит Дмитрий Охота.
Деньги тратят на алкоголь и сигареты. Бывает, продавщица видит, что денег нет, и прогоняет.
Здание специнтерната
Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова
Трехэтажное желтое здание Санкт-Петербургского специнтерната должно было стать гостиницей для туристов, а не приютом для инвалидов и пенсионеров, освобожденных из мест лишения свободы. В учреждении живут десятки человек, но со стороны кажется, что жизни здесь нет: пустой двор за острым забором из чугунных кольев, слепые окна и тишина.
Роман:
Тюрьма накладывает отпечатки на личность. Постоянные рассказы про тюрьму, кто там кем был, про подельников, «красная» тюрьма — не «красная», «черная» — не «черная». Они зацикливались, считали, что тюрьма — самая главная часть их жизни, и они должны без конца преподносить ее публике все в новых и новых красках.
Александр:
В колонии были такие лицемеры или идиоты. Один такой приговаривал: «Мне нравится здесь». Но человек не должен жить вот так — это же понятно. Тюрьма — это наказание. Даже если ты не совершил того, за что тебя осудили, а таких процентов 25-30, то наверняка ты сделал что-то другое плохое. Я настолько устал от своей крайне правильной жизни, что, попав за решетку, подумал: «Как хорошо».
Но у меня не было ни жены, ни детей, ни родителей. Тем, у кого они есть, значительно тяжелее.
Федор:
Иногда снится, что я снова на зоне. И это не всегда кошмар. Колония — это жестокий мир, и людей она делает жестокими, но за собой перемены я не улавливаю. Там рушатся представления о человеческом братстве. Не утопии, нет. Все мы ведь думаем о том, что вот станет тебе плохо на улице и ты позовешь на помощь прохожего. А там ты видишь, как люди могут жить «каждый сам за себя». Вот это полное отключение эмпатии пугает сильнее, чем пытки.