Четвертый год на востоке Украины идет война. За эти годы люди, волею судьбы оказавшиеся на территории ДНР и ЛНР, полной мерой получили все тяготы и испытания военного времени. Кто-то уехал, кто-то мечтает уехать, а кто-то понимает, что останется здесь до конца. Как живут сегодня люди в Донецке и Макеевке? «Лента.ру» представляет наблюдения обычного человека — одинаково далекого как от политики, так и от профессиональной журналистики. И именно поэтому его свидетельства так интересны и важны. Тем более что этот многострадальный регион — его малая родина.
Последний раз я была в Донбассе ровно два года назад. И вот декабрьским ранним утром снова села в видавший виды автобус из Ростова-на-Дону в Донецк.
Как и прежде, звала с собой людей из Москвы, умных и имеющих свое мнение, но им «Богородица не велела ехать на оккупированную территорию». Автобус был, как и в прошлый раз, более чем наполовину пуст. День был солнечный, дорога гладкая, и мы довольно скоро домчались до границы People Republic.
Водитель собрал наши паспорта, два из них были российскими. Пассажиры посетовали на блокпосты, прошлись по Горбачеву, новостям о том, где и в каком районе «шпилили», обменялись гипотезами о «многоходовочке» в ЛНР и обсудили тему Родины.
— Я думал, что Родина там, где заднице теплее, — сказал водитель, — но во время этой войны я сильно пересмотрел свои взгляды. А вообще донецких нигде не любят.
— Да, я был в Краснодаре, — отозвался кто-то сзади меня, — там и правда донецких не любят.
— А кого вообще в Краснодаре любят? — спросил обладатель российского паспорта.
И на минуту возникла задумчивая тишина, после чего люди заговорили о подорожавшем на Украине на 100 процентов сале, компьютеризации на блокпостах с «той стороны» и тому подобное. Одни говорили, что стало легче, другие — наоборот. В отношении к госперевороту в Киеве все были, впрочем, единодушны. Потратив около часа на обе границы, мы двинулись дальше. По сравнению с 2015 годом, в пейзаже за окном почти ничто не напоминало о войне, разве что машина на постаменте — памятник гуманитарной помощи от Российской Федерации. Дорога от Успенки была отремонтирована, все поля по обе стороны распаханы, мои любимые пирамидальные тополя стройными рядами украшали степи половецкие.
Я сошла в Макеевке. Она мне показалась более оживленной, чем в 2015-м, но менее освещенной. Улицы чисто выметены, вернулись ступеньки в подземном переходе, украденные еще при Ющенко. В магазинах продукты местные: хлеб, молоко, куры, яйца, картофель. В доме тепло, есть свет, газ и теплая вода. У дома на трубах теплотрассы дружно греются собаки и кошки.
Тут, на территории МакНИИ, в доме моих бабушки и дедушки прошло мое детство. С одной стороны, даже хорошо, что они не дожили до 2013 года — увидев, во что превратилась за годы независимой от себя самой Украины территория когда-то процветавшего научно-исследовательского института, что стало с научными отделами и лабораториями, они бы умерли еще раз.
После 10 вечера что-то два раза ухнуло вдалеке, и я поспешила заснуть.
С утра отправилась в Донецк — посетить Национальный технический университет (раньше он назывался Донецким политехническим институтом). Молодые люди, как все студенты в мире, бежали на занятия. В этом году их стало в полтора раза больше, чем в прошлом. Образование в ДНР бесплатное, что вполне соответствует идеологии народной республики. Говорят, что с Украины тоже приезжают учиться. На бегу один студент вручил мне приглашение на выставку студенческих изобретений.
В кабинете доктора технических наук Александра Петровича Ковалева в 2013-м висела икона у окна. Когда взрывной волной вынесло стекло, то оно, по его словам, аккуратно осело перед силой Николая Угодника, не причинив вреда никому.
— Я ее потом домой отнес, — объяснил Александр Петрович.
Дома он мне икону показал, она оказалась иконой Иисуса Христа Вседержителя. Ну да неважно… На работу люди, не уехавшие из города, ходили бесплатно, но сейчас они получают зарплату, им выплатили постепенно задолженности.
Весь день ходила по центру Донецка. Город сияет чистотой, розы пострижены к зиме. Работает все! Библиотеки, театры, кафе. Фотографировала дом, бывшую школу №3, где учился поэт Юрий Левитанский, помните:
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею —
Каждый выбирает для себя.
В эти смутные времена взаимонепонимания я вспоминаю своих предков, чтобы выстроить для себя самой вертикаль и опереться хоть чуть-чуть. Не зря ведь они жили на этом свете, работали как подорванные, были становым хребтом той бесчеловечной эпохи. И все же не звали Наполеона Бонапарта или Гитлера, чтоб порешил их супостатов и порядок в доме навел.
Снимала даже не сам дом, а мемориальную доску — не обратила внимания, что в доме располагается администрация ДНР и... юноша с автоматом попросил удалить фотографию. Я попросила это сделать его, потому что это не моя камера, я в ней не разбираюсь. Он покрутил что-то, вернул и сказал, что удалил. Но оказалось — нет. Да еще и свои ноги снял на видео.
Разглядывала людей. В автобусе, трамвае, на улицах. Хорошие лица, много красивых. Но усталость заметна, и неудивительно. 50 тысяч вооруженных мужиков с одной стороны стоят против 100 тысяч с другой уже четыре года. И это очень-очень близко. Снарядов друг в друга выпущено немерено, мины в полях лежат, люди гибнут.
Прекрасная дончанка с лицом, как на иконе, говорит:
— Мы устали, мы никому не нужны. Первое время Захарченко выступал, говорил по телевизору: «Братья, земляки, вы потерпите, мы все сделаем, чтобы ваша жизнь стала полегче». А теперь что-то молчит. И машина у него ой какая дорогая, и у Пушилина тоже. Я-то терплю, и народ у нас такой терпеливый и работящий, но вот что обидно — время-то идет! А может эти четыре года были бы самыми счастливыми в моей жизни...
Я приехала всего на неделю пожить жизнью дончан, и она трудна. Трудно все. Минимальная пенсия — 2600 рублей. Хочется кричать: правительство народной республики, поднимите пенсии немедленно! Это же наша родня — мамы, бабушки, они настрадались! К чему душить налогами малый бизнес? Чашка отличного кофе в центре Донецка стоит всего 40 рублей. Закроются донецкие кафе — люди работу потеряют, кому будет от этого лучше?
Я видела, как пожилые люди едут с окраин в немыслимую рань, чтобы продать у вокзала то, что вырастили на своих огородах, и при свете фонариков торгуют до открытия рынка, потому что им дорого за место заплатить. Многие их огороды-«виноградники» до сих пор под обстрелом. Но они не жалуются, стойкость и оптимизм людей Донбасса восхищает.
— Холодно тебе? Ты попрыгай, — говорит один дед другому.
— Не, пусть ОНИ прыгают, — смеется тот.
Вот подслушала совершенно жуткую, на мой взгляд, историю, рассказанную тоже весело. Было две сестры. Когда-то давным-давно одна, окончив институт, уехала в Ужгород, другая осталась в Донецке. В конце 2014-го западноукраинская позвонила дончанке. Поздравив племянницу с днем рождения, говорит: «А Коля-то мой в АТО пошел. Ну что, домики у вас хоть нормальные еще остались?» А слухи зловещие ходят, что в полях у Дебальцево до сих пор такие Коли лежат неубранные...
Рыночек этот недалеко от того места, где ВСУ устроили своим братьям-небратьям в Макеевке 19 августа 2014 года Яблочный Спас. Очевидцы показывали мне эти места, и дома, и парикмахерскую, где погибли люди — молодые женщины.
— Хорошо, наши дома немцы пленные строили, в них бомбоубежища есть, туда с Ясиноватой людей селили на время. Потом их расселяли. И все туда люди несли — еду, одежду. Помню, две девушки с грудными детьми были, у них ничего не осталось. Одна у нас так в Макеевке и осталась с дитем, старушка ее забрала к себе. В насосную станцию попали и не давали отремонтировать, так били туда и били, весь район без воды остался. Так, знаешь, на колонку все ходили, длинная очередь день и ночь стояла. И не перечерпали, всем воды хватило.
Тема острой фазы войны 2014 года не сходит с языка. О чем бы ни говорили, все возвращается к разговору о войне. Обстрелы жилых кварталов объясняют так: «Им платят за использованные снаряды. Если по позициям стрелять, то моментально придет ответный удар, и установка, откуда стреляли, будет уничтожена, а так — безнаказанно».
Многое хотелось сфотографировать, но к камере люди здесь относятся настороженно, и мне было неловко их беспокоить. Только один раз человек сам предложил мне сфотографировать себя на память о Макеевке, что я и сделала с благодарностью.
Когда все это началось и до недавнего времени, большую часть своей жизни я тратила на выяснение обстоятельств украинской трагедии. Смотрела ток-шоу, интервью, телемосты с обеих сторон, разговаривала с теми, кто оказался по разные стороны гражданской войны. Иногда мне казалось, что основных фигурантов знаю уже лично. Были особенно симпатичные в человеческом аспекте личности — симпатичные своей цельностью, что вообще редкость. Они уходили. Кто со сцены, как Андрей Пургин, кто в тюрьму, как Руслан Коцаба, кто в мир иной, как Олесь Бузина, Алексей Мозговой, Павел Дремов, да, да, и Гиви, и Моторола. И поскольку мы вообще на земле жили и живем в состоянии войны всегда, и мир — это пока недостижимый идеал человечества, то прав для меня тот, кто защищается в своем дворе. А кто собрался на охоту за головой «сепара», за домиками — тот неправ, и дальше я углубляться тут не стану. А тут, как нарочно, старая статья Елены Стяжкиной выскочила в ленте Facebook с одиозным подзаголовком «Сначала виселица в Донецке, потом колонизация».
Удивительным образом здесь, в Донбассе, это жесткое время сделало людей мягче. Люди помогают друг другу. Бездомные животные бегают с чипами на ушах — их кормят, лечат, везут в большие города, пристраивают. Дети Донбасса пишут письма Деду Морозу, и в них не просьбы об iPhone, а пожелания, чтобы каждая собачка обрела свой дом.
Поздно вечером возвращаюсь в Макеевку. По полутемным улицам ходить стало неопасно, все хулиганы роют окопы по закону военного времени, однако ночью опять что-то свистело вдали. В сводке прочла, что обстреливали Докучаевск.
Ночью выпал снег, и стало красиво, как в детстве перед Новым годом. Поутру я снова прошлась по МакНИИ. Когда-то это был типичный академгородок среди «нахаловок», балок и свалок у базара. Сотрудники этого заведения жили там же, где и работали, — за железным забором бывшей спасательной станции. Раз в день воздух сотрясал учебный взрыв неслабой мощности: это проводились испытания ради науки — так, что стекла в окнах дрожали.
Макеевский научно-исследовательский институт базировался на базе старой, дореволюционной горноспасательной станции, созданной промышленниками юга России в 1907 году. Она была одной из первых станций такого рода, и причиной ее появления были подземные взрывы метана, гибель людей. Сказать, что при Украине МакНИИ не процветал — это не сказать ничего! Все, что можно было сдать на металл, было сдано; все, что смогли оторвать от асфальта, было украдено. Расформированы целые отделы и выставлены на продажу. Пиком разграбления стал спиленный испытательный копер МакНИИ высотой 42 метра (один из символов Макеевки), построенный в 1930-х годах и демонтированный в ночи в 2006-м. Он едва не рухнул на жилой дом. На земле института выросли как из-под земли бандитские дома за высокими заборами. К моменту образования ДНР в МакНИИ числилось 400 сотрудников — это около трети их числа в 1991 году.
В скверике стоит мемориальная доска «Гордость горной науки», где в числе других ученых есть имя моего дедушки Петра Федоровича Ковалева.
Отдел электрооборудования, которым он руководил с 1943 года до конца 1980-х, чудом дожил до наших дней.
Лев Абрамович Муфель — старший сотрудник отдела. Он давно на пенсии, но продолжает работать ради науки. Его младший коллега Александр Юрьевич Гладков любезно согласился показать мне лабораторию и устройство для испытания надежности электрического кабеля высокого напряжения.
— Что сказать, промышленность угасает, шахты закрываются. Но мы работаем и в 2014-м не прекращали несмотря ни на что. Предполагается вернуть институт в министерство горной промышленности и энергетики, как это было раньше. Сейчас мы относимся к министерству образования, — говорит Лев Абрамович. — Что меня больше всего беспокоит — отсутствие ставок для молодых специалистов. Как же нам, научным работникам, свой опыт передавать, чтобы не прерывалась связь поколений?
И надо ехать, и горько уезжать. На Макеевской автостанции меня проводили в обратный путь. Тут уж я достала камеру и, сев на пустые ряды в хвосте автобуса, без стеснения стала снимать и снимать донецкие степи, и терриконы вдали, и мелькавшие поселки, сады и кладбища.
— Я извиняюсь, а можно спросить, что это вы все снимаете? — раздался слегка заикающийся голос за спиной.
Вздрогнув, я оглянулась. Мужчина. Лицо молодое, волосы седые. Слегка с похмелья.
Объяснила, что снимаю для себя, но выяснилось, что вопрос был только поводом поговорить, а не проявлением бдительности. И послал мне Бог попутчика... Воевал в ополчении за Новороссию в Славянске, Шахтерске и Дебальцево. И, конечно, разговор был опять о войне. Правда, запомнила я немного, так как часто употреблялись названия, номера и аббревиатуры стрелковых орудий. Но на мой вопрос о «самообстреле» он только хмыкнул саркастически:
— Ага, стекломоя выпил и по своему дому пальнул — так, что ли?
И еще мне запомнился такой ответ:
— А какая бригада, такая и война. То, бывает, позвонят с той стороны: «Пацаны, нам приказали стрелять туда-то, вы посторонитесь там». А потом у них ротация, и уже другие: «Лягайте, сепары, щас вас убивать будем!» А то, что вам по телевизору показывают, то все неправда.
Он больше не воюет. Все изменилось сейчас, ему это не нравится. Кто-то пошел в правительство — «костюмчик, холка выбрита, окрас ровный», а семьи погибших бедствуют. Мне показалось, что война его не отпускает, не забыть ее ни на минуту, не запить, не выговорить.
Он галантно помог мне донести тяжелый рюкзак.
Дождались мы своих поездов в привокзальном буфете, сменив тему войны на литературу и историю.
— Быть добру! — были его слова на прощание.
Уже в Москве мне принесли к самолету попутчицу до Берлина. Маленькую собачонку Ясю, нашедшую свой дом.
— Откуда собачка-то? — спросила я волонтера Наташу. — Питерская?
— Нет. Донецкая.
Донецк, Макеевка. Декабрь 2017 года.