Летом 2016 года в составе группы немецких кинематографистов, снимающих документальный фильм о природе Восточной Сибири, истории Магаданской области и людях, живущих вдоль Колымской трассы, мне довелось совершить путешествие от Магадана до Якутска. Свои впечатления я записывала по мере продвижения от Нагаевской бухты до столицы Республики Саха (Якутия).
Кадыкчан
Нет нужды повторяться, что и этот поселок городского типа был построен вокруг и силами ГУЛАГа. После взрыва на угольной шахте в 1996 году, унесшего шесть жизней, и в силу общей якобы убыточности поселения, требующего дотаций, Кадыкчан кем-то сверху было решено упразднить. Все, что было деревянным, сожгли, а все каменно-цементное обесточили. Народ уезжать не хотел, по словам Нашего Якутского Водителя, протестовал и оставлять родину отказывался. Но холод и нужда постепенно сделали свое дело: место жительства семи тысяч человек опустело, улицы заболотились, и только остовы машин, ржавых труб и сарайного скарба зловеще выглядывали из ярко-зеленой травы. В домах стояли мебель и утварь, на площади — расстрелянный каменный Ленин. От перекошенной телефонной будки у бывшей автобусной остановки мы покатили по колее к дому на окраине, где живет последний и единственный обитатель этого страшного места. Он не вышел нам навстречу, но мы вошли к нему. Совершенно больной изможденный старик с серым лицом был похож на бича, одет как бич, а в прокуренном жилище его спал кто-то на кровати — по виду тоже бич, но мертвецки пьяный. Две милые и дружелюбные собаки виляли хвостами.
Он не захотел уехать с Колымы. Сын надзирательницы и неизвестного заключенного, этот человек сказал: «Колыма — это я, и останусь тут до конца». Он вырос тут, стал работать надзирателем в женском лагере. По его словам, был вполне ими любим, потому что относился к женщинам по-человечески. Мальчишкой его от удара отверткой в колено лечил фельдшер и зэк Варлам Шаламов.
— Колыма значит для меня Свобода. Здесь живут особенные люди, те, кто остался тут, не произносят лишних слов. С внешними миром я здесь в согласии, не борюсь с природой, а уплываю вместе с днем, минутой, мгновением. Не понимаю, как можно оскорблять Колыму словами, назвав ее, как Шаламов, полюсом лютости.
На пароме через Лену
Фото: Ирина Дубровская
Кадыкчан
Фото: Ирина Дубровская
Алдан
Фото: Ирина Дубровская
Дорога на Усть-Неру. Шаманский камень
Дорога шла дальше на Усть-Неру. Верхоянский горный хребет так и застыл в моих глазах навсегда, как эмпиреи, виденные издалека с прижима. (Он отпечатался на сетчатке и виден до сих пор на фотографии к новому паспорту, меня-таки сняли с маршрута в Москве на обратном пути, и пришлось его менять).
Где-то вдали у 1241 километра возвышался огромный камень, издалека похожий на дом.
— Шаманский камень — сказал Наш Якутский Водитель. — Туда нельзя. Проклятое место. Шаманы его прокляли и запретили всем людям туда ходить.
Ну, хоть туда человек — этот безжалостный эксплуататор природы, животных и себе подобных — не ходит! Все перерыл, неуемный, и бросил: заболоченные ямы — как уродливые шрамы на прекрасной долине, машины поломал и оставил лежать и ржаветь, убил зверя для забавы, шкуру снял… Что на Колыме разительно бросалось в глаза — я знаю, что повторяюсь, — так это контраст прекрасной природы и убогость «человеческой времянки». Ничто из творений рук людских не было здесь природе созвучно.
Нет, пожалуй, вру: очень редко попадались деревянные бараки, построенные, наверное, людьми дореволюционной эпохи, хотя наверняка уже не по своей воле. Они были из крепкого дерева, стояли прямо и имели те достойные пропорции, какие можно видеть в скандинавских странах. В Усть-Нере среди перекошенных уродов стоял один такой, в народе называемый за необычайную длину «Китайская стена».
Усть-Нера
Усть-Нера — город на Индигирке в невозможно красивом окружении сопок с вершинами, напоминающие дольмены. «Усть-Нерские Кисели» — так их назвали Наши Якутские Водители, один из которых снова пробил колесо на спуске. Но сам городок был уродлив, пыльный и плоский. Над койкой моей в гостинице всю ночь скакал неоседланный бледный конь.
Больше про город Усть-Неру ничего не скажу, чтобы не обидеть чью-то родину.
Самая чистая река Сибири простиралась по обеим сторонам моста. Индигирка.
Вначале я дивилась странным названиям рек и речек — Хальблох, Апатия, Дукат, Брюнгаде, Неглинка, Сунтар, — но постепенно привыкла и перестала их записывать.
Мы спускались с горного перевала с намерением заночевать в Теплом Ключе. Дорога была невероятно трудной и медленной. Наш Якутский Водитель развлекал нас рассказами о своей бурной молодости, о том, как гонял машины из Владивостока.
Проезжали Черный прижим — часть колымской дороги, вырубленную в горе на 120-метровой высоте над рекой Восточная Хандыга, где, по его словам, улетело в пропасть несметное количество машин. И этот участок Колымской трассы был сделан тоже вручную заключенными! С недавнего времени он реконструируется, и часть этого прижима уже вполне безопасна. Тем не менее на мосту стоял свежий крест с венком, и это означало, что совсем недавно кто-то рухнул.
Хандыга
В Теплом Ключе мы не заночевали, просто не нашли такой возможности и, смертельно усталые, рванули в Хандыгу. В Хандыге в семиэтажке одна из квартир была выкуплена под частную гостиницу, стену у подъезда дома украшало самое трогательное в мире граффити — «МАМА». Там мы и повалились, едва уговорив до этого продавщицу соседнего магазинчика продать нам пива после десяти вечера.
Хандыга выглядела совсем как городок на Донбассе в конце семидесятых. На нашей улице накануне отгуляла свадьба, и яркие бумажки валялись на асфальте. Заметив мой интерес к библиотеке «гостиницы», Наш Якутский Водитель засунул мне в рюкзак книжицу «Якутская кухня».
— Возьмите на память, все равно украдут...
Открыла и зачиталась: энциклопедия не деликатесов, но бытия и выживания в вечной мерзлоте. Кто-нибудь из нас просто так вряд ли отважился бы поесть кровяной каши или оленьих копыт с начинкой из диких трав.
В Хандыге на окраине городка есть паром через Алдан. Пока мы ждали его отправления, я окунулась в воды этой реки, и всю дорожную колымскую пыль и усталость смыло напрочь.
Новой и свежей взошла я на паром, с которого был чудесный вид на домики, водопой лошадей, на громадные деревья с корнями, вынесенные, как спички, могучими водами, и на саму просторную реку размером примерно с Волгу в среднем ее течении.
Думалось под шелест вод за кормой о первых золотоискателях, о билибинской экспедиции, о людях, певших «Алданку» на мотив «По диким степям Забайкалья»:
По дикой тайге ЯкутИи,
Где золото моют в ключах,
Бродяга с далекой России
С котомкой идет на плечах.
Счастливцев на свете немного,
Ты слышал наверно о них,
А нам, брат, обратно дорога
И пуд сухарей на двоих.
И сказка о царстве Ваала,
Алдан — золотая река,
Ты слабых манить перестала,
А сильных все дальше звала.
После прибытия на другой берег ландшафт изменился совершенно, и казалось, что мы едем по дну океана — вполне возможно, что так оно и было. Ярко-зеленая тундра сменялась ровными ярко-зелеными барханчиками. Иногда нашу колымскую дорогу важно пересекало стадо коров или лошадей. Недавний дождь сбил пыльные тучи, но развез грязь.
Нюргун со слепым отцом
Фото: Ирина Дубровская
Алдан. Водопой
Фото: Ирина Дубровская
Размытая дорога на Оймякон
Фото: Тим Альтрихтер
Чурапча
Чурапча очень отличалась от всего, что я видела до этого. Это была уже настоящая ЯкутИя с довольно однородным населением, говорящим не по-русски. Заграница абсолютная. Здесь, в чурапчинском улусе, в деревне Харбала 1-я, живет якутский Иисус Христос, который хочет подарить человечеству мир, любовь, здоровье и вечную молодость. Я не шучу, я полностью верю в Нюргуна. Если не он, то кто же спасет наш мир теперь?
Мы приехали в Харбалу 1-ю, чтобы стать свидетелями эксперимента возвращения зрения отцу Нюргуна.
Великолепный седовласый «индеец» сидел на помосте, опустив босы ноги в пластмассовую ванну с водой и углями, через которую был пропущен ток под высоким напряжением. Незрячие глаза его были устремлены в небеса, волосы от статического электричества стояли дыбом.
Он знал, что мы тут. Но, как все слепые, был отрешен от реальности и все время повторял:
— Мы, якутЫ, народ темный, верим в шаманов, в силы природы. Сыну я не верю, он в Библию верит, в Христа. Нет, сыну я не верю.
— Почему же вы согласились участвовать в его эксперименте?
— Так ведь если я не сяду, кто же под ток сядет?
— Мессинг, Мессинг, — твердил он, — вы, немцы, не знаете, кто такой Вольф Мессинг? Я ребенком был, видел его выступление в нашем клубе в Харбале. Мессинг был личным шаманом Сталина! Народ наш, саха, маленький, но героический, пулеметчики были, солдаты, герои. Мы, якутЫ, верим в шаманов. Есть у нас в ЯкутИи шаманка Дора, очень сильная, может дождь остановить, может дождь позвать.
Вот-вот, все время нашего путешествия мы чувствовали заботу Доры: как она обещала зимой нас вести, так и вела, потому что дождь останавливался, когда нам было надо, и шел снова, когда это было уже неважно. Так и теперь — тучи ходили грозовые вокруг двора благостного семейства Нюргуна. Но слепой старец благополучно сидел под открытым небом, принимая исцеление; мама Нюргуна угощала нас чаем из иван-чая и лепешками, похожими на оладьи; дети, гуси, утки, собаки — все мирно гуляли во дворе.
Наши Якутские Водители из-за сарая снимали это зрелище на телефон.
— Помогите Нюргуну раскрутить его изобретение, здесь он пропадет, — попросили они. — Туда-сюда сунется, все только обсмеют. Так помается пару лет — и сопьется.
Выбравший нелегкую и неблагодарную судьбу осчастливить Человечество, Нюргун улыбался, как Бодхисаттва. Конца эксперимента мы не дождались, нужно было ехать дальше.
Кладбище Чурапчи удивило меня как художника: оно было совершенно готово к павильону Венецианской биеннале. Деревянные избушки стояли на постаментах в виде пятиконечных звезд, идолы и пирамидки опирались друг на друга, ввысь вздымалась космическая ракета. Множество польских фамилий дополняли якутско-бурятские имена. Как мне объяснили, в Якутию со времен царской империи отправляли польских вольнодумцев. Эти часто высокообразованные люди нередко помогали якутам в борьбе с болезнями и невзгодами. В знак благодарности якуты брали их фамилии.
Якутск
Мы приближались к Якутску — столице этого края и концу нашего пути по Колымскому тракту. Спустившись с высокого холма, покрытого сосновым лесом, наши машины подъехали к парому через еще одну великую реку — Лену и стали на палубу.
День был солнечный и довольно теплый, хоть и ветреный. Луноликая якутская Мэрилин Монро с косой, окрашенной в блондин, ловила тонкое платье почти у своих ушей, прекрасная и монументальная, как статуя половецкой бабы.
Якутск оказался настоящим городом. В первый же день чуть не попала под машину, забыв за месяц, что бывают светофоры на улицах. В Якутске как раз проходил в эти дни фестиваль «Дети Азии», и очаровательные азиатские дети пели с трибуны возле нашей гостиницы красивую песню, в которой я узнала «Валенки».
«Хорошая мать материнский капитал не обналичит», — гласил плакат на доме у набережной. Из церкви через громкоговоритель неслось чудесное пение хора. Я зашла в нее. Был большой праздник Петра и Павла. Прекрасные якутские дети прислуживали громогласному священнику, горожане, крестясь, входили и выходили, бродили внутри, ставили свечи. Внезапно у меня возникло желание подать поминальную записку за всех, кто умер на колымской трассе. Записку мне вернули с вопросом: «А они у вас крещеные?» Я не нашлась, что ответить. Но все равно свечку поставила и помолилась за них за всех, как смогла, поля иван-чая стояли перед глазами.
В маленьком Якутском музее изобразительного искусства походила в одиночестве. Два неплохих немецких портрета XVIII века, очень смешные аллегорические полотна итальянских художников, особенно одно: «Кронос, открывающий Истину»
Кронос, бог времени, бородатый мужик, стаскивал нечто вроде одеяла с толстой голой бабы. Вот и все — и вся истина!
С Дорой я, к сожалению, так и не встретилась, но по телефону поговорить удалось. Голос Великой Шаманки Доры был низким, влажным и объемным, как дождевая туча, он вернул мне силы и развеял мрачные мысли.