«Быть женщиной — тяжелая физическая и душевная работа» Театровед Татьяна Москвина о критике, критиканстве и оловянных глазах

Татьяна Москвина открыла сайт «Антикритика», вызвавший негодование в широких культурных кругах. О том, чего хочет добиться, об оловянных глазах «культурных строителей» и тяжелой судьбе женщины театровед, писатель и публицист беседует с колумнистом «Ленты.ру» Марией Голованивской.

«Лента.ру»: Помнится, вы говорили, что Facebook разрушает мозги...

Татьяна Москвина: Я писала так: «Люди, помните, фейсбук, навигаторы и водка — три главных врага интеллекта». Вот, бывало, садишься к московскому таксисту, видишь пробку, подмигиваешь ему: «А огородами?» И он, хитровански ухмыльнувшись в ответ, несет и мчит тебя такими московскими «огородами», где чуть не коза на веревочке гуляет. А сейчас за рулем сидит полуробот и все что-то пальцами ковыряет — в навигаторе, в смартфоне. Везде такие полуроботы теперь обретаются, у которых интеллект — где-то там и не им принадлежит. Те, кто много пишут в фейсбуке, почему-то теряют точность слова — наверное, оттого, что там важна скорость реакции и способность формулировать «партийные» лозунги. Речь явно портится от такой меры безответственности. А водка — что водка? Как убивала коротко живущие нейроны, так и продолжает.

Чем водка лучше фейсбука? Вы с вашим общественным темпераментом не смогли пожертвовать именно ею, ведь так?

Иногда выпиваю с друзьями, под хорошую закуску, и не вижу причин прекращать. Интеллект — это прекрасно, а душа? Ее запросы нельзя игнорировать. Допиться до души — законный русский экстрим! Я выпиваю с удовольствием, и пока что не превратила милое времяпрепровождение в экзистенциальную трагедию. Надеюсь так продержаться как можно дольше.

Вы сделали скромный, с виду кустарный сайт «Антикритика», который наделал много шума и привлек большое внимание. Иные даже перестали здороваться с теми, кто его читает. Вы имели это в виду, когда запускали проект?

Я бы сделала роскошный, богатый сайт, но не имею таких средств. «Антикритика» создана на копейки и делается двумя людьми в редкие свободные часы. Раскрутился сайт как-то мгновенно, и в основном благодаря театроведческим тетенькам, у которых ума-то палата. Они стали кричать: кошмарный ужас! это нельзя читать! ни в коем случае! Натурально все ломанулись читать. Тексты-то на нашей «антикритике» попадаются смешные, точные, острые. А нынешняя театрально-критическая тусовка — круга «Золотой маски» — не мне одной обрыдла. Многие люди театра просто ликовали! И почему нельзя критиковать критику? Никому таких охранных грамот вроде не выдавали. Я хотела бы, чтобы члены Ассоциации театральных критиков (многие) как-то потеряли свое «титаническое самоуважение», сдулись, съежились, перестали беззастенчиво гнать километры белиберды, написанной на этом их невыносимом жаргоне. Сто тридцать четыре критика! А читать о театре нечего, по диагонали смотреть — и то противно. Почему? Читайте нас, там разбираются конкретные тексты. Я — скала. Меня можно убить — больше ничего со мной сделать нельзя. Если эти, которые не здороваются, как вы говорите, объявят меня нерукопожатной, я спокойно отвечу: а на кой хрен мне сдались эти ваши руки, которыми вы свое дерьмо пишете?

Зачем нужна критика на критику и как определить, кто кого будет судить? Откуда такое право берется?

Удивительно, что люди задаются вопросами, кто кого судит и на каком основании. Приходится кротко объяснять: любое сколь угодно вам противное физическое лицо, с любым образованием и даже вовсе без оного может одним ясным солнечным утром встать и сказать: «А проверю-ка я состояние современной театральной критики». И поскольку методы анализа спектакля не входят в состав государственной тайны, противное физическое лицо может опубликовать результаты своей проверки где захочет — на своем сайте, в Живом Журнале, в соцсетях, на любом портале, если кто-то возьмет, и т.д. Я печатаю на своем сайте что хочу. Не считаю это судом, а считаю суждением, с чертами смыслового и стилистического анализа. Никакого особенного права на суждение не требуется. Я свободный человек, нигде не заседаю, не преподаю, не эксперт, не научный сотрудник — помилуйте, я даже не член СТД! Просто иногда пишу о театре. И не о театре пишу, слава богу, уже 16 книг вышло и очередная на подходе. Я переживаю за крайнюю деградацию дела, которое мне не было безразлично (литература о театре). Долго я жмурилась, зажимала нос и по-фандорински отнекивалась — не хочу, не участвую, только спектакли хочу смотреть... Но добили меня эти 134 критика. Как воскликнул один щедринский герой: «Хватит! Воняет! Шабаш!» Так позвольте мне сегодня заглянуть, преодолевая отвращение, в ваши тексты. В писанину «доцентов с кандидатами», в почеркушки экспертов и обозревателей, которые двух слов связать не могут без чудовищных стилистических ляпов. Не говоря уже об их затхлой и тупой «идеологии». День гнева, ребята, день гнева!

Что в результате вы хотите получить? Есть ли у этой вашей затеи конечная цель?

Моя цель — некоторое оздоровление атмосферы в среде театральных деятелей. Хотелось бы, чтобы некоторые надутые величины малость сдулись, а затурканные так называемыми критиками честные и славные работники ободрились. Нам ведь что говорят? Русский театр — миф, все в прошлом, сегодня надо тянуться к мировым стандартам, изучать как пособие некий «европейский театр вообще». Как будто театр — это пиджак, взял фасончик — и сшил. Или я вот возьму и скажу себе — чего это я какая-то вся русская, пожилая и толстая. Гораздо лучше будет всем, если я стану юный немецкий студент Ганс твердой гомосексуальной ориентации. Главное — найти средства и хорошего куратора. И вместо несносной Москвиной — прелестный выйдет Ганс! А ведь не выйдет, нет. Так и с театром. Театр — плод национального бытия и национального самосознания. Это штука органическая. Слишком уж единая интонация стала главенствовать в писаниях о театре — вот и захотелось от души возразить.

Помнится, вы обрушились на новосибирскую постановку «Тангейзера», высказав соображение, что с великими так нельзя. А почему нельзя? История искусства полна примеров критики, панибратства, откровенного хулиганства в отношении эталонного искусства, и в результате получались нередко новые шедевры. Ну вот Лотреамон, например, в своих «Стихотворениях» (написанных чистейшей прозой), взял и тупо передернул все цитаты из великих. Вошел в золотой фонд французской литературы. Где границы, критерии, на что вы опираетесь в своих суждениях?

Нет, вы меня с кем-то путаете, я не обрушивалась на постановку «Тангейзера», а написала задумчивую статью с грустным названием «Отвяжитесь от меня со своими "тангейзерами"». Где устало объяснила, что автор — это Вагнер. А режиссер всего лишь интерпретатор, и права автора ему не положены. Вот когда Леонид Десятников затеял сложную красивую игру с любимыми композиторами в «Детях Розенталя» (у него действовали клоны Моцарта, Чайковского и других композиторов), это можно было обсуждать: что тут такое — диалог, пародия или глумление. А что обсуждать в случае режиссера ТК или КБ? Они «жалкого водевиля написать не в состоянии».

Что вы думаете о современном театре как критик? За что вы в нем и против чего?

Я смотрю разный театр, вот даже несколько спектаклей Богомолова видела, хотя он мне чуж-чуженин, как говорится. Недавно купила билет в кассе и посмотрела в «Гоголь-центре» спектакль «Мертвые души». Скукотища, как всегда у Серебренникова...

По-моему, я единственный критик, который бывал в театре «Ромэн». «Плясунья — дочь шатров» — незабываемое зрелище! Бываю и в Малом театре, и в Театре Российской Армии — там у меня заветная, с детства любимая Людмила Чурсина. Почти все видела у Женовача. Интересуюсь Юрием Бутусовым. Всегда забегаю посмотреть на Олега Меньшикова. Люблю маленькие театры — вот недавно в Петербурге в Театре Поколений видела потрясающий спектакль — «Болезни молодости» Брукнера. Хожу иногда на спектакли выпускников театральных вузов... А критики все бу-бу-бу, все одно и то же — богомоловолкострелов — богомоловолкострелов. Надоело! Не верю уже ни одному их слову. По-моему, надо завести такую, знаете, дисквалификационную комиссию и снимать с человека звание театрального критика, если он вводит публику в заблуждение и намеренно игнорирует реальную живую плоть театра.

У вас есть принципы и политические воззрения, вы часто на них ссылаетесь. Что из них находится в поле компромисса, где вы можете договариваться и чем-то жертвовать, а где черта, за которую вы не идете?

Это обширный вопрос. Скажем так: Россия для меня — важнейшая задача, самая огромная из всех задач на моем жизненном пути, превышающая мои силы и возможности. Она для меня не в прошлом только, но и в будущем. «Было так» — не значит, что «будет так». И один человек, один индивидуум может быть чрезвычайно важен для этого будущего. Я ценю, люблю и уважаю подобных героически работающих одиночек. Можно ли «работать с властями» или надо держаться от них подальше? Господи, конечно, можно. И нужно. Но у меня лично это как-то не получалось «по превратностям характера». Я теоретически понимаю, что государственное и культурное строительство связаны. Однако когда видишь того или иного государственного деятеля вблизи, вдруг теория куда-то испаряется и начинается мука. Я немедленно хочу куда-то убежать, куда-нибудь на старую дачу, к стареньким зачитанным книжечкам... Не видеть никогда этих лживых оловянных глаз.

Что для вас наиболее мучительно в сегодняшней жизни (в ее разных аспектах), а что радует и обнадеживает? Что в сегодняшней литературе вам представляется главным ее завоеванием?

Я чувствую темную тупую жестокость, еле сдерживаемую государственной машиной, темную тупую жестокость житейского низа, этих «улиц разбитых фонарей», нищей во всех смыслах, бескультурной, дикой жизни. Из тьмы идет мразь и — просто убивает. Так убили моего дружочка, талантливейшего и честнейшего человека, журналиста Дмитрия Циликина. Хуже этого что может быть? И какая литература с этим может справиться? Стиснув зубы, вставать и работать, вместе с такими же, как ты, — это принцип долженствования. В литературе современной мне больше всего нравится, что она есть. Люди пишут и пишут, хотя уже ни денег, ни славы, ни любви...

Считаете ли вы, что в большом произведении — неважно, роман, пьеса, фильм — должно быть большое авторское высказывание? Или время больших авторских высказываний прошло? Если да — то чем оно заменено?

Знаете, а я люблю и маленькие вещи, отрывки, наброски, заметки, зарисовки. Рассказы Тэффи — чем не радость? Или фельетоны Булгакова, анекдоты от Довлатова... Если у писателя есть большое послание — пусть шлет, но только свое, а не чужие прописи пересказывает (как Улицкая). Ох уж мне этот муляж литературы больших идей! Отдам его целиком за абзац от Тэффи.

От чего вы почувствовали себя свободной с возрастом и что дало вам ощущение особенной обремененности? Что изменил в вас опыт — в литературе, критике, пьесах, в отношениях с людьми, в жизни как таковой?

Быть женщиной — тяжелая физическая и душевная работа. Я оттрубила на этой вахте по-честному. И началась другая жизнь — чисто человеческая, что ли. Я не превратилась в мужчину, разумеется, так женщиной и осталась, но теперь это не так мучительно. Я была страстная, огнем горела, могла вылететь из жизни несколько раз. Теперь куда больше свободы, хотя бы видишь мир без этой страстной пелены любви и боли. Все стало легче...

Что вы считаете для себя наиважнейшим?

Дети, дети, дети. Нескончаемая тревога. Невыразимое счастье.

Есть у вас ощущение, что талант легко потерять, что он может быть отнят за какие-то проступки? Или наоборот — не замечали ли вы, что люди очень талантливые нередко совершеннейшие злодеи (вопреки известному противопоставлению гения и злодейства). Отчего это?

Есть такое мнение, что талант сам по себе — сродни силе или красоте, то есть он дар внеморальный, и каждый раз сложно и прихотливо сплетается с человеческой личностью. А ведь, наверное, так? Мы невольно восхищаемся талантом, силой, красотой. Упрекать ли нас за это? Пока мы здешние — земные, можем ли мы не делать этого? И все-таки в глубине души мы же подозреваем, что святость, то есть наивысшая степень труда деятельной светлой души человека — выше таланта?

Чем с вашей точки зрения отличается культурная жизнь Москвы и Питера? Говорят, что в Питере все сейчас хиреет, что стало мало культурного бульона, местами он совсем высох, испарился.

Петербург... Немножко меня коробит, когда москвичи говорят о нем так, знаете, через губу — невольно, без желания обидеть. Из чисто московского бессознательного свинства. Ведь это заветный город для всей России, он дорог и страшно важен... И вот он теперь — практически без СМИ, без телевидения (последний канал закрыт — канал 100, вместо него пошлый «Лайфньюс»), почти без радио, почти без журналов и газет, с одним издательством, которое еще печатает современную прозу. С молодежью умной, которой негде работать, с нищей интеллигенцией... И все-таки в городе до сих пор каким-то чудом сохранился вольный творческий дух, и у нас есть дивные люди. Например, мой друг, писатель Сергей Носов. Режиссер, художественный руководитель театра «Мастерская» Григорий Козлов. И конечно, великолепно-сумрачный Александр Сокуров! Я бы могла еще и еще называть — так что раненько хоронить Петербург, тем более он смерти не боится. Я люблю Москву. Я тут в «Архнадзор» записалась — хочу спасать столицу. И Петербург люблю — нечего их ссорить. Москва — матушка, Петербург — батюшка, и у них одни враги. Те самые — с оловянными глазами.