«Националистическая угроза — это соломенное чучело» Политологи о том, что российская власть видит в идеологиях только товар

За последний год государственная пропаганда претерпела большие изменения, в частности, в отношении к идеологии национализма. Какое же место теперь он занимает во властном и общественном пространстве? Ответ на этот вопрос попытались дать участники круглого стола, состоявшегося в Сахаровском центре. «Лента.ру» записала два наиболее интересных доклада, прозвучавших на мероприятии.

Алексей Макаркин, первый вице-президент Центра политических технологий

Говорить о новом национализме как о каком-то специфическом явлении сейчас вряд ли приходится. Все, что мы видим сейчас, это продолжение на новом уровне той консервативной волны, которая началась в 2012 году. Эта волна носит охранительный и оборонительный характер. Когда авторы текстов по поводу Крыма, истории, идеологии провозглашают какие-то свои идеи, они всегда вспоминают об оппонентах: «А вот либералы говорят так, а вот они не правы в этом, а давайте еще раз поговорим о либералах».

По сути дела, это антиидеология, вызов тому, что было доминирующим в начале 90-х годов, тому, что играло ключевую роль в дискурсе 2000-х годов, что было поставлено под сомнение в 2006-2007 годах (Мюнхенская речь Путина). Это была попытка создать какую-то альтернативу и продвинуть ее. Альтернатива эта получилась антилиберальной, антизападнической.

Многое из этого появилось еще до Крыма — например, феномен иностранных агентов и антизападничество как часть официоза. В Советском Союзе, который вел холодную войну с Западом, при каких-то крупных международных событиях объявлялось неофициальное перемирие, говорили о том, что нас объединяет. Во время прошлогодней же Олимпиады постоянно шла антизападная кампания, объяснялось, чем Запад плох, — как раз в этот период датчане убили в зоопарке жирафа, о чем у нас очень много об этом говорили. Сообщали, что американцы не уважают мемориал Брестской крепости.

В чем же было отличие от того, что мы видим сейчас? Их два. Первое состоит в том, что консервативная волна пошла вглубь. Если до Крыма был принят, скажем, закон об иностранных агентах, но он плохо работал, то сейчас он действует вполне эффективно. Второе отличие заключается в том, что для власти раздвинули границы допустимого в идеологии и в поиске союзников для нее.

По сути, Украина, Крым поставили людей из ресурсных групп населения перед выбором. Понятно, что в разных таких группах разброс оценок существенный, значительнее, чем по населению в целом, в процентном соотношении. Власть опирается на тех, кто ее поддержал в тот момент, вне зависимости от того, какая у них репутация. Поэтому у нее появились такие союзники, которые раньше считались маргиналами, а сейчас оказались в мейнстриме.

Складывается ощущение, будто представители этого нового мейнстрима полагают, что у них очень мало времени, и потому очень спешат. Они боятся «либерального реванша», что все сольют, все изменится, и потому стараются завоевать позиции, чтобы потом их удерживать при неблагоприятном для них развитии событий.

При этом сама власть пытается проводить селекцию между своими новыми союзниками. Одни из них, готовые встраиваться в формируемые институции (например — «Антимайдан») всячески приветствуются. Это мотоциклисты «Ночные волки», афганцы и так далее. К другим отношение осторожное, и нет однозначности.

В этом смысле нашу власть можно сравнить с немецкими консерваторами начала 1920-х годов, которые на патриотической основе вступали в сепаратные коалиции с активистами ультраправых организаций, в том числе и имевших военизированные структуры. Их объединяло сильнейшее неприятие Антанты, победившей в Первой мировой войне, общая травма. При этом консерваторы оставались консерваторами — они не становились от этого революционерами. Поэтому когда экстремисты переходили некую грань допустимого, то их подвергали преследованиям. Например, когда они ехали воевать с французами на запад Германии, то правительство их неофициально одобряло. Когда же они убивали государственных деятелей самой Германии, здесь уже отношение к ним было иным.

Сейчас мы наблюдаем нечто похожее у нас в стране. Когда Эдуард Лимонов (допустимая фигура в рамках этой новой схемы) публикует свои статьи в «Известиях» — это хорошо. Когда «лимоновцы» едут на юго-восток Украины — это хорошо. Но когда представитель «Другой России», допустим, пытается сорвать концерт Макаревича — это уже плохо, он нарушает законы страны. Потому этот человек, несмотря на призывы считать его национальным героем, остается под стражей и ему угрожает реальный срок лишения свободы.

Я думаю, что эти тенденции, скорее всего, будут продолжаться. Здесь не будет каких-то больших изменений — власть стремится выстроить новый баланс, но при этом делает две вещи. С одной стороны, она пытается ограничить своих новых союзников, причем не столько «лимоновцев», сколько «стрелковцев», выражающих явное недовольство тем, что власть недостаточно решительна и не то что Киев, даже Мариуполь не решается взять. С другой стороны, будет проводиться линия на сохранение хоть каких-то элементов модернизма. Сделать это будет нелегко, но сама власть не хочет быть зависимой от этой войны, которую она же инициировала. Нужны какие-то противовесы, хотя и не такие весомые, как раньше.

Что касается реакции россиян на все это, то она носит двойственный характер. Консервативная волна действительно получила общественную поддержку, это видно по опросам, касающимся как тех или иных проблем, так и по опросам, посвященным конкретным сюжетам. Но народ воспринимает эту идею в рамках очень сильной внутренней агрессии, существующей в обществе. Эта волна агрессии направляется на врагов, как внешних, так и внутренних. Потом внешние враги объединяются с внутренними, преобразуются в нечто страшное и ужасное, и тогда общество кричит «даешь реакционные решения и законы!».

Мы видим, что повестка дня, которая была в 2011-2012 годах, весь набор претензий к власти по поводу ее неэффективности, коррумпированности и так далее, остались, и опросы это демонстрируют. Одни и те же граждане говорят, что у нас замечательная власть, и сразу же признают, что она плохо справляется с экономическими проблемами.

Постоянно направлять агрессию на врагов невозможно. Если мы вспомним Первую мировую войну, то в воспоминаниях одного из французских государственных деятелей есть интересная история. Во Францию приехал русский аристократ, представитель Николая II. Он с удовольствием рассказывал в салоне, какие русские люди замечательные — простые московские рабочие, которые в 1915 году вышли и стали громить немецких агентов, причем этих агентов они обнаруживали своим истинно патриотическим чутьем. Собеседник-француз выразил недоумение по этому поводу: неужели этому можно радоваться, ведь сегодня они могут громить немцев (или тех, кого считают немцами, людей с иностранными фамилиями), а завтра они могут начать громить власть. Прошло полтора года после немецких погромов в Москве, и эти же самые простые граждане вдруг решили, что их не устраивают уже не персонажи с немецкими фамилиями, а российская власть.

Я не говорю о каких-то временных аналогиях, они здесь были бы неподходящими, но то, что эта агрессия по отношению к оппозиции, национал-предателям, кощунникам, неизбежно будет искать другие объекты для своего приложения — это факт. И она уже ищет их — не только тех, которых подсказывает населению пропаганда. Например, такими объектами неприязни становятся украинские беженцы, показываемые по ТВ как свои, потерявшие все на родине, притесняемые «Правым сектором». Но их здесь воспринимают как возможных конкурентов за рабочие места, как людей, получающих какие-то финансовые пособия, но при этом они не работают. Вторым объектом агрессии становятся крымчане. Крым — это замечательно, но зачем в него что-то вкладывать? Надо строить у нас, в Центральной России или Сибири, чем они так отличились?

В рамках этой мощнейшей консервативной волны, начавшейся после Крыма, объектами агрессии становятся группы, не предусмотренные официальной пропагандой. Те, которых официальная пропаганда подает как положительных героев, — либо как жертв обстоятельств, либо как вернувшихся соотечественников, и тут дальнейшие объекты агрессии непредсказуемы. Эта волна может развернуться и ударить по власти бумерангом.

Екатерина Шульман, доцент Института общественных наук РАНХиГС

Есть ряд утверждений, которые мы принимаем, не споря. Если же попытаться на них посмотреть и спросить, откуда они взялись, то эти утверждения начинают вызывать вопросы. Мы, например, склонны без вопросов принимать утверждение о том, что в России происходит подъем национализма, националистическая идея пользуется широкой поддержкой, и эта поддержка усиливается. Считается, что защитой от этой националистической волны и радикалов является верховная власть, затыкая своим мощным телом брешь в плотине. Якобы, стоит ей отойти, и тут же мощная волна страшных (или наоборот, желанных) националистических настроений смоет всех.

Если спросить людей о том, каковы практические подтверждения всех этих тезисов, то начинает возникать много вопросов, и их хотелось бы задать. В течение прошедшего 2014 года у нас в стране шла активная политическая жизнь, происходили неожиданные события, как внешние, так и внутренние. Население активно облучалось агрессивной токсичной пропагандой, началась война на наших границах, мы вступили в конфликт с Западом — произошло много всего.

В этой ситуации националистический дискурс получил действительно очень большую фору, он получил условия, в которых мог бы расцвести. Другие политические силы были придавлены и маргинализированы. Опять же, можно было пойти воевать и покрыть себя бессмертной славой.

Тогда же в 2014 году в сентябре уже после крымских событий и во время развития истории с Новороссией прошла выборная кампания. На этих выборах следовало бы ожидать какого-то проявления этой общественной волны, патриотического националистического подъема. Но ничего подобного не произошло. Результаты выборов осени 2014 года соответствовали результатам 2012-2013 годов. Например, партия «Родина», которая у нас использует по максимуму националистическую риторику, которая больше всех кричала про Крым и написала у себя на плакате, мол, «мы спецназ Путина», ни в одном регионе не получила ощутимых результатов. Нигде не появилось новых националистических кандидатов, которые бы оседлали эту волну и взяли бы штурмом нашу политическую систему.

Это можно было бы объяснить тем, что выборы у нас настолько контролируемые, и ничто новое не может туда пролезть, что бы ни происходило снаружи. Но я могу сказать, что контролируемые они до определенной степени. Отношения наших националистов с властью — это старая и печальная история, длящаяся со времен общества «Память». Они связаны с нашими спецслужбами чрезвычайно извращенным способом, которые одновременно их подкармливают и выращивают, а потом в нужный момент сажают.

Хорошего в этом ничего нет, и этим ребятам стоит посочувствовать — положение их несладкое. Если почитать, что они пишут, то, с одной стороны, они считают, что есть в рядах спецслужб истинно русские офицеры, которые, как и они, ненавидят инородцев, сейчас временно скрываются, а потом раскроются и пойдут за Русь святую биться. Поэтому, наверно, надо с ними работать, надо им помогать, отвечать на их просьбы и требования. Потом этот же патриотический офицер Иван Иванович сажает их по 282-й статье, и, как показывают недавние уголовные дела, сколько ни кричи «Крым наш», срок меньше не станет.

Если есть какое-то политическое движение, отражающее общественный запрос, то оно имеет право быть представленным в легитимном публичном политическом поле. Это основы нашей государственной безопасности. Государственная безопасность существует, как и угроза экстремизма, и то, что эти термины употребляют некие странные люди, не значит, что этих понятий не существует в природе.

Все, что мы знаем об экстремистских группах, говорит нам, что они склонны радикализироваться и становиться опасными для общества, если они не включены в легальный политический процесс. Для всех нас было бы полезно, если националисты могли бы регистрировать свои организации, кандидатов, участвовать в выборах, начиная с муниципальных. Чтобы можно было посмотреть, насколько на самом деле все это пользуется популярностью. Люди, включенные в легальную политическую систему, уже больше не являются опасными для общества.

Мы привыкли воспринимать фразу о том, что у власти левые правеют, а правые левеют, как обозначающую то, что люди у власти становятся циниками и предают свои политические убеждения. На самом деле это не так. Да, когда ты находишься внутри системы, то играешь по ее законам. Когда же ты выключен из нее и сидишь в углу обиженный, через некоторое время начинаешь считать закон необязательным для себя. Чем больше радикальные группы исключены из общественного процесса, тем больше они радикализируются.

Нашей правящей бюрократии нравится антизападный дискурс, пока за ним не следует никаких практических действий — то же самое верно и в случае с национализмом. Режим наш, как и все подобные ему, полуавторитарные-полудемократические, «гибридные», все решает для себя одну проблему: как трепать языком и не отвечать за свои слова. Как использовать любую идеологему для достижения своей цели — удержания власти.

Все эти режимы используют процедурный режим легитимации, но все они подкручивают процедуру. Нет ни одного такого режима, который, просидев некоторое время, не начал бы переписывать законы в свою пользу. Оправдывается это переписывание тем, что выборная процедура нам не нужна, раз народ и так поддерживает верховную власть.

Тогда приходится легитимизировать себя путем продажи населению какой-либо идеологемы. Но продавать мало, нужно, чтобы кто-нибудь ее купил. Поэтому есть попытка продать что угодно — сегодня одно, завтра другое. Я не вижу националистической риторики на официальном уровне, она, скорее, этатистская. У нас больше популярны разговоры о верховенстве государства над всем (а не нации).

Идея о превосходстве русских над всеми остальными не «продается», и не потому, что она плохая и безнравственная. Дело в том, что я не вижу, каким образом она могла бы стать двигателем политического процесса. Не кажется ли странным, что весь проект «Новороссия» из русского стал советским, он стал воспринимать советские идеологемы, а не белогвардейские, которые первоначально предполагалось использовать?

Это лучше продается, чем русский национализм как таковой. Это не вопрос нравственности и государственной пользы, это вопрос того, что у вас «купят» на этом рынке идеологии. В России социальная идея популярнее националистической, поскольку идеи справедливости у нас чрезвычайно распространены. Если бы было наоборот, то в течение года мы бы увидели новых лидеров, новые движения и хоть какую-то манифестацию всего этого — хоть окна бы побили, погром устроили.

Именно поэтому возникает подозрение, что разговоры о националистической угрозе, особенно когда мы их слышим из уст, оплачиваемых средствами из бюджета, являются созданием некоего соломенного чучела, которого все должны бояться и терпеть ради защиты от него любое поведение верховной власти, чтобы не пришли «те, кто еще хуже». Но где они сейчас? Либо они уже во власти, и тогда они имеют все возможности проявлять себя, либо они очень далеко, а может их и вообще не существует.