«Для меня это был ад» Как 73-летний врач из Красноярска хочет засудить Госнаркоконтроль

Врач из Красноярска Алевтина Хориняк подала иск против Госнаркоконтроля о возмещении морального ущерба за незаконное уголовное преследование. В 2009 году она выписала обезболивающий препарат трамадол больному, умиравшему от рака. В аптеке, где он получал анальгетики, закончились бесплатные лекарства для льготников. Больница, к которой он был прикреплен, «закрылась» на майские праздники. Купить без рецепта препарат он не мог. В 2011 году под предлогом, что пациент не относился к ее участку, терапевта Хориняк обвинили в сбыте наркотиков и подделке документов. В 2013 году прокуратура в качестве наказания просила для нее 8 лет тюрьмы, но суд приговорил к штрафу в 15 тысяч рублей. Позже решение отменили. В октябре 2014 года 73-летнего доктора полностью оправдали. «Лента.ру» поинтересовалась у красноярского доктора, зачем она ворошит старую историю и чего хочет добиться.

«Лента.ру»: Почему именно в 2 миллиона оцениваете моральный ущерб?

Хориняк: Мы так решили с адвокатом. Дело тут не столько в деньгах. Хочется добиться справедливости.

Не боитесь, что следователи найдут вновь открывшиеся обстоятельства в вашем деле и снова начнут вас кошмарить?

Если я получила оправдательный приговор и в течение десяти дней он не был обжалован, то я больше не считаюсь судимой. А то, что я подаю на моральный ущерб, — имею полное право. Уголовное дело против меня продолжалось 3 года и 7 месяцев. Для меня это был ад. Ужасно, когда ты понимаешь, что не виноват. Видишь, что и другие это понимают, но отворачиваются и делают вид, что так и надо. Меня потрясал этот цинизм. Я говорю: ну как же так, за что вы тираните старого больного человека? Почему не ищете настоящих наркоторговцев? Когда дело было возбуждено, я тогда только-только отходила от тяжелой онкологической операции на легких. Сначала я думала, что они проверят все документы, пообщаются с Виктором Сечиным — это больной, которому я лекарства выписала, — и сразу все поймут. В то время он еще был жив. Но с ним никто не захотел говорить. Следователь зашел в комнату, где он лежал, посмотрел и тут же пулей вылетел. Наверное, что-то такое шевельнулось у него, неприятно стало, зачатки совести проснулись. Но тем не менее вся эта история так и продолжалась. Если бы не поддержка общественности, депутатов Госдумы, которые посылали запросы во все инстанции, меня бы осудили.

То есть вы до последнего момента не верили, что победите?

Надеялась, конечно, но очень смутно. Я видела, что эта система неприкасаема. Говорят, что суд должен руководствоваться понятием чести и совести. А если эти понятия искажены? Даже если у тебя собраны все доказательства невиновности, есть свидетели, документы, но когда ты уже попал в мясорубку «правосудия» — трудно оттуда выбраться. Мы уже с адвокатом настроились на то, что придется бороться и дальше. Были готовы обращаться в Верховный суд, в Европейский суд по правам человека.

После оправдательного приговора вы встречались со следователями, которые вели против вас дело? Они извинились?

Да что вы, кто там извиняться будет. Я даже первое время боялась, а вдруг какую-нибудь пакость устроят. По крайней мере я бы уже не удивилась. От таких людей всего можно ожидать.

Ваша история широко обсуждалась во врачебном сообществе. Многие врачи признавались, что предпочитают такие препараты не назначать, опасаясь уголовных дел. Изменилось сейчас что-то?

Практически ничего. Разве что теперь не требуют при каждой выписке рецепта заключение от онколога. Во врачах очень сильна инерция. Никто не хочет искать для себя приключений. Поэтому все перестраховываются и соблюдают осторожность. Может, порой и излишнюю. Да и в поликлиниках теперь действуют свои правила. Я, например, любой рецепт, не то что на наркотик, даже на сильное снотворное подписываю у заведующей. Пытаюсь ей говорить: «Давайте сама все оформлю, что вас лишний раз тревожить?» Но она против: «Уж лучше я от греха подальше печать поставлю».

Но ведь есть инструкция Минздрава, в которой говорится, что участковый терапевт имеет право единолично принять решение о выписке нужного препарата?

Многие боятся. И есть основания. Взять то же уголовное дело против меня. Ведь и в 2009 году формально запретов не было. Я выписала онкобольному пациенту ненаркотический препарат трамал. Для оформления рецепта не требовалось заключения врачебной комиссии. Единственное, что я нарушила, — административные правила. Пациент был не прикреплен к моему участку. Но когда шло следствие, мы с адвокатом нашли Указ президиума Верховного суда, где говорилось, что если лекарство выписано по медицинским показаниям, то не важно, к какой поликлинике приписан больной. Уголовному преследованию врач не должен подвергаться. Тем не менее дело против меня все равно возбудили. Получается, что законы можно трактовать так, как удобно кому-то. Пока врачи понимают, что есть угроза уголовного дела, ситуация будет с трудом меняться. Я вспоминаю 70-90-е годы. Врачи без опасения назначали морфин. И никто нас не третировал. И злоупотреблений среди докторов, имевших доступ к наркотикам, тоже не было. Единичные случаи, может, и встречались. Ведь и среди врачей разные люди попадаются. Но это не было массовым явлением. Почему теперь так все ужесточили — мне непонятно.

Если вернуть все назад, выписали бы снова тот злополучный рецепт?

Может, действовала бы немного другим путем. Но в помощи бы не отказала. Обычному человеку, который никогда не сталкивался с раком, трудно представить, что такое онкологическая боль. Это страшно. Человек теряет достоинство, он плачет, кричит. А этот пациент еще был инвалидом с детства, он был парализован. Он даже не мог пошевелиться, принять удобную позу, чтобы хоть как-то уменьшить страдания.

Как вы относитесь к предложению общественников ввести уголовную ответственность для врачей за необоснованный отказ выписать больному эффективное обезболивающее?

Думаю, это правильно. Появится такая статья — то даже если и останется система, когда нужно обращаться к заведующему, чтобы поставить на рецепт печать, врач по крайней мере будет чаще это делать. Он будет мотивирован, чтобы больной вовремя получал лечение. А когда нет обязательства, многим просто не хочется лишний раз мозолить глаза начальству. Многое ведь зависит от личной позиции доктора. Но у нас ведь, кроме законов, есть еще и проблема нехватки знаний у врачей. Многие не умеют правильно оценить болевой синдром, не знают, как оказывать паллиативную помощь, которая бы улучшила качество жизни пациента. Этому надо обучать.

В последнее время много говорят о суицидах среди онкобольных. В основном на слуху московские истории. В Красноярске с этим сталкиваетесь?

В провинции онкологические суициды не акцентируются. За всю мою практику был один случай, когда человек выбросился в окно, узнав о своем диагнозе. Я мало с таким сталкивалась. Но думаю, что суициды есть. Многие онкологические больные говорят, что хотели бы уйти, но не в состоянии. Помню мужчину с сильными болями. И лекарства он получал, и пластыри обезболивающие. Но они его не спасали. И он все время жалел, что не может встать и дойти до балкона.

В Москве эти случаи на виду, потому что убивают себя достаточно известные люди. Меня коробит от того, как комментируют это столичные власти. Трагедии списывают на особенности характера больных, изменения психики. Конечно, эти больные неадекватны. Но из-за чего? От сильных болей.

У вас в Красноярске есть хоспис, куда вы могли отправить пациента с болевыми синдромами, если ему не помогают выписанные лекарства?

Есть, но очень маленький — 30 мест на почти миллионный город. Врачи в поликлиниках практически не знают о его существовании. Я регулярно направляю туда людей. Но у пациентов до сих пор предвзятое отношение к таким учреждениям. У меня была больная, молодая женщина слегка за сорок. У нее очень сильно прогрессировала онкология. Быстро распространялись метастазы, мучили сильные боли. А жила она одна на пятом этаже. Помочь ей было некому. Еле уговорили согласиться на хоспис. Она очень была довольна тем, что там чистота, идеальный уход. И обезболивали по мере необходимости. Сейчас она уже ушла из жизни. Но очень достойно. Ей не пришлось страдать перед смертью.

Когда говорят про обезболивание, имеют в виду онкологических больных. Но ведь в наркотиках часто нуждаются и другие пациенты. Вы можете при необходимости выписать любому нуждающемуся наркотический анальгетик?

Самостоятельно — не имею права. Чтобы получить наркотики, таким больным нужно пройти огонь и воду. У меня на участке есть пенсионерка 82 лет. У нее постгерпетический ганглионит. Герпес поразил нервные окончания. Очень сильные боли. Крики слышали соседи по лестничной площадке и звонили нам в поликлинику: «Что вы делаете, почему над бабушкой издеваетесь?» Но только после того как эта женщина обратилась на телевидение, журналисты подняли шум, ей по распоряжению краевого министерства выписали трамадол. И то минимальную дозу под предлогом «А вдруг она наркоманкой станет?». Но лекарство ей помогает. Она сейчас хотя бы ночью нормально спит. У меня есть и другие больные, нуждающиеся в сильных лекарствах. Но у них нет сил бороться.

Вы до сих пор работаете в поликлинике?

Пока есть силы — работаю. У меня за время процесса зрение совсем упало. Сделала операцию на глаз. Сейчас вижу. Утром встаю и говорю: «Господи, благодарю, что я еще на своих ногах, что могу ходить». На работе, конечно, сложно сейчас. Нагрузки большие. Но мне пациентов жалко, они просто неприкаянные. Врачей же в поликлинике не хватает. Да и в материальном плане с работой легче. На пенсию прожить невозможно. Получишь, рассчитаешься за квартиру и останется на все про все 10 тысяч.

Сколько сейчас врач получает?

Лично у меня выходит 22 тысячи, иногда — 23. С 2006 до 2013 года всем участковым доплачивали 10 тысяч рублей к зарплате. У нас в Красноярске вместе с районным коэффициентом получалось 13 тысяч. Мы эту надбавку называли «путинская». А сейчас ее убрали и превратили в баллы. Как нам говорят — мы их должны заработать. Выполнить план по прививкам, диспансеризации. Всего пунктов десять. Я даже особенно не вникала. Потому что если нормально все делать — это невозможно исполнить. Систему для этого и придумали — чтобы можно было экономить и как-то с людей сдирать.

В Москве врачи, недовольные зарплатой и ростом нагрузки, собираются устроить итальянскую забастовку. То есть работать строго по Трудовому кодексу. Закончился рабочий день в 18 часов — встал и пошел, даже если под дверью десять пациентов сидят. Вы поддерживаете?

Бороться за свои права надо, но бастовать... У нас, например, акцию протеста могут устроить разве что пенсионеры, которые не боятся, потому что терять особо нечего. А те у кого семьи, дети — вряд ли. С нами ведь сейчас разговор короткий: не понравился — пошел! А идти-то особо некуда. Но вообще от последних нововведений в здравоохранении плохо всем — и врачам, и больным. Мне неудобно перед ними. Они уже привыкли, что если им что-то требуется, то я никогда не откажу, на обследование направлю, анализы выпишу. Но сейчас у нас все переходит на компьютерный учет. Мы еще только осваиваем программу, но понятно, что электронная система многого не позволит. На больного, например, отводится 15 минут. А если не успел за это время с ним разобраться — по правилам, я должна буду человека выставить и пригласить на следующий прием. Даже если ему надо что-то срочно уточнить. А следующая запись — через 2-3 недели. Но это же абсурд — 15 минут на пациента! У меня на последнем приеме больному стало плохо. Я с ним возилась 20 минут. Сейчас у нас сложно очень, чтобы скорую или реанимацию вызвать. Разрешается только в критических случаях. Иначе страховая накажет. Или, допустим, пациент с подозрением на онкологию. Чтобы его направить к онкологу, необходимо заполнить много всяких бланков, да еще и согласовать их с заведующей. Это просто не реально сделать в отведенное на прием время. Начальство конечно, делает вид, что все у нас хорошо, все доступно, все делается для блага пациентов. Но на самом деле картина печальная.