«Запах большой войны» Экономист Александр Аузан о том, что у России и Европы общий дом

В Центре документального кино 20 февраля состоялась публичная беседа на тему «Кто "похитил" у России Европу?». В ней должны были принимать участие болгарский политолог Иван Крастев и Александр Аузан, декан экономического факультета МГУ. Однако связь с Крастевым наладить не удалось, и на вопросы ведущего и зала отвечал только Аузан. Во время встречи он рассказал, какие институциональные и ценностные различия есть у Европы и России, что в действительности вызвало конфликт между нашей страной и Евросоюзом, а также что следует сделать для возврата нашей страны на европейский путь развития. «Лента.ру» записала некоторые тезисы этой беседы.

Конфликт России и Европы

«На данный момент россияне приняли социальный контракт «Крым вместо Европы», но будет ли он устойчив — покажет весна. Он представляет собой согласие на некоторые ограничения в обмен на статус великой державы. То, чем пришлось за него заплатить в 2014 году, на этом выборе не отразились (например — продовольственное эмбарго, сократившее разнообразие меню гражданина России, а также начавшееся повышение цен).

Но наиболее тяжелые испытания еще впереди. Большинство экономистов согласно, что основную волну инфляции стоит ждать в марте-апреле 2015 года, и вряд ли это будут те 20 процентов годовой инфляции, как предполагает Министерство экономического развития. К тому же, начинает сжиматься рынок труда.

Все эти последствия не стоит связывать только с тем выбором, который Россия сделала в 2014 году. Еще в 2011 году началось замедление экономики, сыграли свою роль и другие факторы. Наша страна просто уперлась в прежнюю модель экономического развития, которая исчерпала себя к 2008 году.

Россия находится в так называемых «институциональных ловушках», которые были заложены в свое время неправильными институтами, а потом закреплены в культуре. Когда эта сила действует, возврат к прежнему происходит намного быстрее, чем может показаться, срабатывает «эффект колеи».

На чем же держится конфликт России и Европы? В этом «семейном конфликте» наиболее важным стоит считать 2008 год. Кризис того времени — длинный кризис. Глобализация привела к такой связанности стран, что появилась необходимость в очень жесткой и тонкой международной координации, которая невозможна из-за отсутствия мирового правительства. В результате реализовался сценарий блоковой изоляции.

Немецкий историк Ханс-Хеннинг Шрёдер, советник Ангелы Меркель, во время одной из дискуссий, посвященной вопросу о том, является ли Россия Европой, отметил, что изначально в Европу включали Нидерланды, Англию и североитальянские города. В начале ХХ века в Германии шли споры, можно ли ее относить к Европе. Поэтому, с одной стороны, под ней понимают культуру буржуазных протестантских городов, наследия революций и городских республик, а с другой — и Турция, и даже Сирия может стать Европой, приняв определенную систему ценностей и взглядов.

В 80-х годах Горбачев говорил о построении Европы с обоих концов. Для появления единой Европы необходимо движение навстречу как ее западной, так и восточной ветви, это не расширение Евросоюза на восток, а поиск компромисса между двумя старинными линиями развития. Ценностные разломы между европейскими государствами показывают, что они далеко не всегда связаны с динамикой данной страны, с экономической ситуацией. Есть различия, обусловленные длинными культурными волнами.

Крепостничество сильно повлияло на этот раздел. Даже его вариации сказываются — наблюдаются различия в поведении крестьян, скажем, в Свердловской области, которая была областью демидовских заводов, и в Пермском крае, где землями владели Строгановы. Они совершенно по-разному обращались с крепостными. Для Демидовых люди представляли собой сырье, расходный материал, а Строгановы понимали, что крестьяне должны как-то воспроизводиться, общаться с верхними классами. В итоге у них выработалась разная бытовая культура и установки, наблюдаемые до сих пор.

Институты и традиции

Первоначально Россией был сделан неправильный выбор, который породил неправильные институты. Крепостничество и самодержавие дали очень неожиданные результаты, но вместе с тем никак не отпускают нас. Они продолжают жить в призывной армии, в промышленности, применяются по отношению к гастарбайтерам и так далее. Закрепляются они культурой и воспроизводятся через культурную трансмиссию.

Эти неправильные институты вошли в культуру. Почему Испания мучается неверным институциональным выбором, давно понимая, каким он должен быть, проходя через гражданские войны и революции, диктатуры и демонтаж диктатур? Потому что испанцы пытаются найти культурную точку, в которой можно сделать поворот.

Объединение Западной и Восточной Германии произошло 25 лет назад, а социометрия фиксирует различие подходов во многих вопросах в восточных и западных землях не только у старшего поколения, но и у младшего, родившегося в уже единой стране. Это и есть культурная волна, культурная трансмиссия, ведь культура держит. Но не стоит при этом считать культуру силой исключительно консервативной, это еще и очень мощный двигатель, способный вызывать скачки в развитии.

Считается, что россияне, попадающие в другую институциональную среду, сразу становятся замечательными. Петербуржский Центр независимых социологических исследований в 2011 году провел работу относительно наших с вами соотечественников, которые работают в информационном секторе. Сравнивали то, как они живут в Санкт-Петербурге, в Северном Рейне — Вестфалии и Берлине, а также в американских штатах Мэриленд и Нью-Джерси. Социологи предварительно не считали, что культурные институты имеют значение, что культурные различия будут сохраняться. Тем не менее, результаты исследования показали обратное.

Везде россияне показывали большую конфликтность, индивидуализм и недоговороспособность, трудоголизм, отношение к профессии как к призванию, универсализм, склонность к авралам, неготовность планировать надолго и выполнять эти планы. Все эти черты не смывались довольно долгой жизнью в другой институциональной среде, где действуют иные законы. Но эти особенности сглаживались, если человек оканчивал не только российские учебные заведения, но и, например, американский университет. Это не генетика, это уровень социализации, то, чем воспроизводится культура: семьей, церковью, школой, армией, тюрьмой.

Европа, США и Россия

Европа и Америка разные, это факт. Если европейские экономисты считают, что «ловушка бедности» существует, то американские отрицают это. Граждане США говорят, что во всем виновата лень, и человек сам за нее отвечает. Европейцы полагают, что богатство может быть случайностью, а американцы, что и случайность справедлива, и его обретение все равно зависит от человека, поймавшего шанс — все это сказывается на бюджете, налогах, и это притом, что сама Европа чрезвычайно пестрая.

Но есть общеевропейские ценности, например, такая очень важная цивилизационная характеристика как запрет на смертную казнь, которая разделяет атлантическое сообщество. Американские исследователи в одной работе доказывали, что смертная казнь эффективна потому, что спасает жизни людей, которых мог бы убить преступник. При этом они не предположили, что власть, в том числе судебная, может себя повести оппортунистически, что она может не просто ошибаться, а намеренно заблуждаться. США не переживали ни тирании, ни большого террора. История объяснила Европе, что смертная казнь — очень плохая штука.

Если говорить о таких ценностях, как демократия и верховенство права, то в России они уважаются существенно меньше, чем на Западе. Но ценности свободы и частной собственности в России довольно прочные. Некоторые смешивают данные понятия, считая, что поскольку граждане вроде бы соглашаются с более авторитарными методами правления, то, значит, отдают свою личную свободу. Но это не одно и то же. Если власть не вмешивается в бытовую, в частную жизнь человека, то можно как-то сочетать отсутствие ценностей демократии и верховенства права и наличие ценностей частной собственности и личной свободы. Вообще, ценность частной собственности в России признана гораздо больше, чем принято считать.

Понимая под Европой то, что предложил понимать под ней профессор Шрёдер, стоит отметить, что она пришла к нам задолго до Перестройки. Петр I привез европейскую идеологию модернизации в Россию. Трудящиеся, конечно, протестовали потому, что произошел раскол культурного поля. Произошла европеизация верхушки, в результате чего элита и народ заговорили физически на разных языках, люди перестали понимать друг друга до такой степени, что это стало причиной крестьянских войн. Европа глубоко сидит в нас, в нашей истории.

Большевистский период можно сравнить со временем Петра. Опять берется европейская идеология, альтернативная политическая культура, марксизм, социализм, которая становится движущей силой новой модернизации. Опять возникает раскол культурного поля, непонимание слоями населения друг друга.

Россия приняла Европу давно и «болеет» Европой внутри себя. Особенно это болезненно для образованных слоев общества, являющихся европейскими еще с XVIII века. Здесь не получится утвердить ценности неэкономического плана. Страна все равно понимает себя как ориентированную на развитие, на достижение определенного экономического положения, выхода на определенные рынки, а не мечтает о религиозной гармонии в душе и в семье. В этом смысле мы остаемся европейской страной.

Для нашей страны есть два варианта возвращения в Европу. Первый заключается в том, что в каком-то отдаленном будущем Россия пожелает вступить в Евросоюз, войти в эту модель. Сейчас это кажется крайне маловероятным, но это возможно. Второй вариант заключается в сборе Россией восточно-христианской ветви, византийского наследия вокруг себя и предложении делать «большую Европу» в горбачевском варианте, строить европейский дом с двух сторон путем ассоциации двух союзов. Эта ассоциация будет иметь какие-то компромиссные правила и при этом станет очень мощным центром мира.

И для первого, и для второго варианта то, что делает Россия сейчас, — плохо. Проведение жесткой политики конфронтации ставит в очень сложное положение наших союзников, которые оказываются между молотом и наковальней. Для них намного привлекательнее идея выйти из маленького домика, создавать крупные союзы, в том числе налаживать мосты с Европой. Но без России у них это плохо получается и они оказались в тупике.

Большая Европа

Евросоюз вышел за свои разумные рамки, поторопившись с интеграцией ряда южных и восточно-европейских стран. Не потому, что это не нужно было делать, а потому, что нужно было очень серьезно подумать, куда это все приведет. Дело в кросскультурных проблемах — европейцы плохо понимают, что Болгария и Румыния, принимая все антикоррупционные акты, подписывая все конвенции, совершенно не собираются их немедленно соблюдать. В Берлине Греция вызывает дикое раздражение не потому, что греки как-то неправильно жили, а потому, что разные греческие правительства непрерывно врали. Они давали неправильную статистику, непонятно куда тратили кредиты. Как же так можно? Еще как можно!

К расширению был применен поверхностный подход — вот, мол, есть успешная модель, мы будем ею руководствоваться. Поскольку старые имперские противоречия лучше всего снимаются общим рынком, расширение воспринималось как однозначное благо. Из-за этого теперь Евросоюз и «болеет» — это болезнь быстрого роста.

Крым, большая война и санкции

Разлом между нами и Европой пролег не сразу после присоединения Крыма Россией. Европейцы считают, что это началось раньше. Европейские дипломаты считают, что острое разочарование в России наступило примерно в 2012 году. «Вы изображали из себя европейцев, и мы думали, что вы такие же, как мы, а оказалось, что это не так», — говорят они.

Некоторые аннексии признавались, в том числе, и после Второй мировой войны. Например, Китай аннексировал Тибет (хотя он не был в то время членом ООН) и ее, в конце концов, признали. Лидеры западных стран встречаются с Далай-ламой в частной обстановке, чтобы не раздражать китайскую сторону, так как они официально признали присоединение Тибета к Китаю. Нередки и компромиссные варианты — иногда важно, чтобы над спорной территорией были подняты два флага.

Но сейчас уже не в Крыме дело, а в том, чтобы не было большой войны. Ее запах чувствуется отчетливо. То, что происходит в Донбассе — это не гражданская война на Украине, это преддверие очень серьезной войны, которую пытаются предотвратить. Нормандская четверка сидела 16 часов, пытаясь договориться, а до этого президент Олланд сказал, что нужно избежать «тотальной войны»: наконец-то, испугались!

Недавно мир отмечал столетие Первой мировой войны и совершенно не учел исторические уроки. Она началась, притом что ее никто не хотел. Договоры, амбиции, гонка вооружений, «спасение» своих экономик, а через два месяца схватились за головы, когда конфликт перемолол два миллиона человек. Войны начинаются отнюдь не по чьему-то желанию, их часто просто уже нельзя удержать. Поэтому первое, что нужно сделать для сближения России и Европы, — это испугаться войны.

Затем начнется сворачивание санкций. Причем процесс этот будет очень трудный, ведь отменить их просто так будет нельзя. Например, можно взять продовольственное эмбарго, введенное нами в ответ на меры Запада. Некоторые российские бизнесмены решили обеспечивать импортозамещение, потому что европейские конкуренты покинули рынок. С отменой эмбарго они станут банкротами. Вполне возможно, то же самое произойдет по другую сторону, так как там тоже произошел передел рынка.

Экономистам сейчас следует думать, как распутать эти клубки санкций, а также о том, что Украина, 50-миллионная страна, находится в преддефолтном состоянии и нуждается в поддержке. Эта страна слишком большая, чтобы упасть без последствий для Европы: осколками засыплет всех.