Заговор стариков История Марины Юденич об аристократическом отдыхе, неземной любви и коварном убийстве

Марина ЮДЕНИЧ

Остров был маленький. Затерянный в горячих просторах Индийского океана у южных берегов Африки, а может, у северных.

В конце концов это не имело особого значения. Гораздо важнее казалось то, что коралловый песок, перемолотый водой с усердием трудяги-мельника, был рассыпчатым и ослепительно-белым, гигантские пальмы негромко шумели в вышине, им вторили волны, лениво набегавшие на берег. И дожди — даже зимой — проливались редко, и штормы, которые нет-нет, да случались в акватории, бушевали где-то вдалеке. И не было в том никакого чуда.

Остров хранили коралловые рифы. Толстой крепостной стеной уходили они в темную глубину океана, и это была впечатляющая, но довольно мрачная картина, однако наблюдать ее могли лишь те, кто спускался вниз, а таковых было немного. Здесь не увлекались дайвингом. Большинство предпочитали наслаждаться тишиной и покоем земного пальмового рая, оставаясь на поверхности горячей земли.

Маленький отель был совершенно под стать острову — уютным и трогательно-домашним. Здесь работали подолгу, нанимаясь на службу в ранней юности и оставляя работу едва ли не глубокими стариками. Почтенный возраст официантов в ресторане и даже боев на пляже никого не удивлял и уж тем более не раздражал, ибо вполне соответствовал всему, что было вокруг — тишине, покою, устоявшимся традициям.

Шумные молодежные компании — лохматые юнцы с длинноногими подругами, чьи глянцевые тела, накачанные силиконом, призывно лоснились, умасленные средствами для загара — заглядывали на остров нечасто. В туристических справочниках про него все было растолковано предельно ясно: не Ибица и уж тем более не Гоа. Так что, явившись ненароком, молодежь спешила убраться к иным берегам, где грохотали модные дискотеки, дикие всполохи неземного света разгоняли ночь до зари, а воздух полнился ароматом тлеющей марихуаны.

Здесь вечерами играл небольшой джазовый оркестр в одном баре и седой гривастый русский пианист — в другом. По воскресеньям, наезжая с соседнего острова, публику развлекали пожилые усатые латиносы — вечные мачо, со своими зажигательными песнями. Тогда на веранде отеля случались танцы, моложавые пары лихо отплясывали нечто, полагая, что танцуют румбу. Или самбу. Европейцы, за исключением редких ценителей, как правило не в состоянии усвоить разницу. И даже очень пожилые джентльмены в широких брюках из тонкого льна пускались в пляс со своими седыми, безупречно причесанными женами, аккуратно шаркая подагрическими ногами по темным доскам террасы.

Большинство приезжали сюда постоянно, из года в год, спешили, едва выпадало короткое время отпуска, от сезона к сезону, на протяжении десятилетий. В принципе же, выходило так, что постоянные клиенты старились вместе с обслугой, почти как родственники. Но, полагаю, сказанного достаточно для того, чтобы понять, каков был этот маленький остров и отель со своими неизменными обитателями. Потому, наверное, трудно представить, что именно здесь, в тихом пальмовом раю случилось такое. Впрочем, если поразмыслить, именно здесь и должно было произойти нечто подобное. Вроде кровавых следов, проступивших в положенное время на поблекшем ковре старинного замка.

Историю эту не любили рассказывать в отеле, но все равно рассказывали — негромко, с оглядкой и, разумеется, сугубо конфиденциально, как семейную легенду, не делающую чести приличной семье и одновременно придающую ей налет исключительности. Наподобие мутной патины на дорогих странных вещах. Костлявого приведения в родовом гнезде потомственного аристократа — наследия далеких предков, придушивших по случаю какого-то непрошеного гостя.

История тоже началась давно, но, разумеется, не в древности, когда рождались кровавые легенды мрачных замков, а в тихую гавань острова заходили потрепанные пиратские шхуны. Лет тридцать назад. То есть именно тридцать — в январе восемьдесят четвертого года.

Стоял «высокий сезон», и отель был полон, но молодая британская пара забронировала номер еще осенью. Основательная и в высшей степени приличная пара. Молодожены — это было видно невооруженным глазом, хотя известных вольностей на людях они не позволяли. Чинные англичане, хорошо воспитанные молодые люди — очень хорошо, пожалуй, даже отменно.

Вполне возможно, он закончил Итон или какую-нибудь другую закрытую школу для мальчиков, древнюю, как сама Британия, столь же неповоротливую и пресную, с сырыми крохотными комнатами в старом, холодном доме, узкими солдатскими койками, тонкими колючими одеялами, казарменной муштрой. И первыми опытами плотской любви с однокашниками, такими же субтильными мальчиками, как правило, страдающими истерией, чьи лица бледны, а кожа не совсем здорова, зато безупречны манеры и обеспечена карьера, потому что потом был Оксфорд или Кембридж, в крайнем случае — Лондонский Королевский колледж. И работа. Незаметная для начала должность клерка в компании, хорошо известной по обе стороны Атлантики, а в дальнейшем — в ближайшие двадцать лет — самые, что ни на есть блестящие перспективы.

А она? Закрытые купальники сдержанных пастельных тонов, плоская грудь в глухих поролоновых чашечках, тонкая бледная кожа, мгновенно покрасневшая под безжалостным экваториальным солнцем, хотя женщина почти не покидала шезлонга, заботливо упрятанного супругом в густой тени пляжного тента. Она носила легкие полотняные сарафаны с мережками, длинные и слегка мешковатые, иногда просторные, джинсы или хлопчатобумажные брюки, не широкие и не узкие, безразмерные майки и аккуратные блузки с отложными воротничками. Вечером шляпки, прямые, слегка приталенные платья без рукавов, тонкие ноги (несмотря на теплынь) в капроновых чулках, неброские, но вполне достойные украшения, летящие газовые шарфики на плечах. А за плечами, разумеется, именитая школа для девочек, какой-нибудь Вестминстер или Чилтенхейм, и после, естественно, колледж.

Возможно, там и состоялось знакомство. Возможно, этот брак зародился в недрах двух семей, знакомых немыслимое количество лет, почтенных, добропорядочных, неизменно голосующих за консерваторов. Словом, истинно британских.

Оба были, пожалуй, по-своему красивы. И уж как минимум милы, но это был тот сорт привлекательности, которая не бросается в глаза всем и каждому, порой и вовсе остается незамеченной, возможно, именно потому, что приятна глазу, но не более того.

Окружающим хотелось думать, что они влюблены и эта трогательная влюбленность требует особого деликатного обхождения. Их старательно, но незаметно опекали и с радостью отмечали робкие приметы романтической связи, которой еще только предстояло перерасти в подлинную страсть, полыхнуть раскаленными ночами на горячих простынях супружеского ложа. И тихо сойти на нет, обернувшись устойчивой родственной привязанностью или холодным отчуждением посторонних людей, вынужденных коротать время под одной крышей.

Впрочем, так далеко никто не загадывал. Люди, наблюдавшие за молодой парой в первом свадебном путешествии, умилялись медленным, рука в руке, прогулкам вдоль берега и долгим безмолвным вечерам в открытом ресторане на берегу, когда взор одного устремлен в глаза другого, а между ними тихо трепещет на ветру крохотное, лучистое пламя свечи, отражаясь в рубиновом омуте бокала. Все сходились в одном: молодой муж предупредителен и нежен. Она немного заторможена, очевидно, смущена непривычным пока положением жены и задумчива, но не грустна. Скорее, витает в облаках, вспоминая длинные ночи в маленьком бунгало, их первые ночи вдали от родины и родни, и то, что постепенно открывается ей теперь — молодой женщине, едва вступившей на стезю супружества. Так думали все и гадали, приедут ли они сюда на следующий год, либо станут заядлыми путешественниками, покатят по миру в поисках новых стран и впечатлений или, напротив, окажутся убежденными домоседами, предпочтут всем городам и весям уютную скорлупу собственного жилища.

Они приехали спустя ровно год, день в день и снова провели под пальмами три недели. Ничто в их отношениях не изменилось: он был предупредителен, она — слегка заторможена. И те же закрытые купальники и тихие вечера в ресторане на открытой террасе. Так продолжалось четыре года. Потом они пропустили «свое» время в пальмовом раю целых два года подряд. А на третий объявились уже втроем. В компании с очаровательным младенцем, девочкой — белокурой и синеглазой, похожей одновременно на обоих родителей. Все вернулось на круги своя и продолжалось от сезона к сезону целых пять лет, а потом снова настала пауза. Два года, как и в первый раз, чтобы воспроизвести на свет очередного младенца, теперь мальчонку, и дождаться, пока ему исполнится год. Больше они не пропустили ни одного сезона.

Дети росли, и в какой-то момент (лет через семнадцать, если считать с того января, когда крохотное создание в белой панамке неуклюже потопало по песку, одновременно пугаясь и радуясь новому зрелищу — ласковым волнам, набегающим на берег) семья появилась на острове без старшей дочери. Все было ясно без слов, но, обмениваясь скупыми новостями с кем-то из старых служащих отеля, мать подтвердила: да, молодой человек, однокурсник, похоже, с серьезными намерениями, хотя современную молодежь трудно понять, но ведь и удержать при себе категорически невозможно.

Минуло еще пять лет. Они прилетели вдвоем, как когда-то впервые, и снова все было понятно: студенческая компания сына отправилась к другим берегам, и с этим, разумеется, пришлось смириться.

Впрочем, похоже было, что родители не слишком переживали свое одиночество. Возможно, им показалось вдруг, что вернулась молодость, и можно было снова подолгу сидеть вдвоем в ресторане на берегу, слушать размеренный шум невидимых волн, и молчать, задумчиво глядя на пламя свечи и рубиновый отблеск вина в бокале, изредка обмениваясь короткими репликами и понимая друг друга с полуслова. Что было совсем не удивительно — они были вместе уже двадцать восемь лет, к тому же, надо признать, и в молодости говорили не слишком много. Они вообще на удивление мало изменились с тех далеких пор — ничуть не располнели, скорее немного усохли, но почти не обрюзгли, что невозможно не заметить на пляже, и люди, наблюдавшие за ними уже много лет, замечали: оба теперь слегка сутулились, кожа была уже не так упруга, сквозь нее отчетливо проступали голубые прожилки вен, кое-где появились бледно-коричневые пятнышки разной величины — первые метки наступающей старости. Однако оба были подтянуты и так же любили долгие прогулки вдоль берега на закате, а днем, в самый полуденный зной, он, как и прежде, заплывал далеко в океан и плавал долго, она порой начинала беспокоиться и, приподнявшись в своем шезлонге, неизменно упрятанном в тени пляжного зонтика, напряженно вглядывалась в бесконечную гладь воды, плавно перетекавшую у горизонта в безбрежную синь неба.

Их рассчитывали принимать на острове еще очень много лет, возможно, в компании внуков, таких же крохотных и неуклюжих, какими появились здесь когда-то их дети, возможно — по-прежнему вдвоем, медленно, но неуклонно сдающих позиции неизбежной старости. Но вышло иначе.

Спустя двадцать девять лет со дня их первого появления под пальмами она прилетела на остров одна. Управляющий отеля, вышедший навстречу, что делал неизменно на протяжении многих лет, растерянно развел руками. Это был непривычный жест, и, возможно, неуместный — в какой-то момент показалось, что он намеревается заключить женщину в объятия, — но совершенно искренний, идущий от самого сердца.

— Мадам… — у него, действительно не было слов

— Да. Но ведь я указала, что буду одна, — она говорила спокойно, но голос звучал чуть более тускло, чем обычно

— Мы так хотели надеяться, что это ошибка

— Увы, Грегори больше нет, — она впервые назвала мужа по имени в беседе с посторонним, и это тоже было знаком беды, потому что ни за что прежде она не позволила бы себе такого.

— Но... что?.. — он осекся, не будучи уверен, что вправе задавать такие вопросы.

— Сердце. Совершенно неожиданно. Он никогда не болел.

— Мы соболезнуем… Возможно, вы хотите другое бунгало? Он предлагал почти невозможное, был разгар сезона, свободных бунгало в отеле не было, и тем не менее они были готовы совершить это невозможное — ей наверняка тяжело будет ложиться в ту же постель…

— Нет, благодарю. Пусть все будет как всегда.

И — черт побери! — все действительно сложилось в этот раз так же, как всегда.

Она вела себя так, словно не замечала, что осталась одна. Так же подолгу бродила вдоль пенной кромки прибоя, вечерами сидела в ресторане, уставив невидящий взгляд в лучистый ореол маленького пламени свечи, старательно скрывалась от яркого солнца, изредка ненадолго заходила в теплую воду. Она привычно обменивалась короткими, ничего не значащими репликами с пожилой темнокожей горничной, не касаясь того, главного, что случилось в минувшем году. Она провела на острове ровно столько дней, сколько проводила обычно вместе с ним, и возвратилась на следующий год в неизменное «свое» время — в середине января. Как обычно.

В ее внешности и привычках мало что изменилось, даже купальники каким-то чудом остались теми же или, по крайней мере, как две капли воды похожими на те, что носила на этом пляже в юности, тридцать лет назад. Но, удивительное дело, окружающие вдруг увидели ее будто впервые и осознали, что она еще совсем не так стара, как им представлялось, возможно потому, что знали ее столько лет, и еще потому, что образ вдовы много лучше укладывается в представление о глубокой старости. Ей же теперь было всего пятьдесят с небольшим. И она оставалась довольно привлекательной: с тонкой талией и длинными ногами, совсем не изуродованными целлюлитом. Конечно, мелкие морщинки разбегались по миловидному лицу, но голубые глаза были еще достаточно яркими, и светлые волосы пышным ореолом лежали на высоко поднятой голове. Так, впрочем, было всегда: она постоянно держала спину прямой, отчего подбородок казался вздернутым вверх немного надменно. Ее губы были тонки, но это были губы еще совсем не старой женщины, и предательские морщины пока не залегли вокруг, как стрелки, направляющие предстоящее движение внутрь — до тех пор, пока лицо окончательно не испортит ввалившийся старческий рот. И, что было самое странное, она почти перестала сутулиться

Тогда в некоторых головах родилась одна и та же мысль: эта женщина вполне еще может быть счастлива и провести остаток лет в новом браке, возможно, не менее счастливом, чем очень долгий первый. А следом за ней, такой неожиданной и одновременно такой естественной мыслью, пришла другая: милой женщине, к которой здесь так привыкли и, можно сказать, любили, как любили многих старинных постояльцев почти как родственников можно было бы помочь. Бедняга и в ранней молодости была слегка замкнута и сдержанна в своих чувствах, теперь же, когда возраст уже не располагал к романтическим порывам, ей будет еще сложнее открыть свое сердце для новой любви. А вероятный избранник легко может пройти мимо, не разглядев с первого, как правило беглого взгляда, ее неброской, тонкой прелести.

Оба случайных и, в общем, умозрительных суждения получили неожиданное продолжение, обернувшись вполне предметной идеей. Можно даже сказать, что в узком кругу старейших служащих отеля сложился молчаливый заговор. Действительно, молчаливый, потому что они почти не говорили об этом, разве что обменялись некоторыми соображениями, а дальше — понимали друг друга без слов и действовали каждый по собственному усмотрению, но очень слаженно. В числе заговорщиков оказались управляющий и пожилой чернокожий метрдотель одного из ресторанов — того, что облюбовала когда-то молодая английская пара, и седогривый русский пианист, отставший в далекие времена советской империи от круизного лайнера то ли преднамеренно, то ли случайно. Но, как бы там ни было, возвращаться обратно было небезопасно, и он предпочел огромной стране крохотное островное государство, любезно предоставившее ему убежище. В мире тогда царила вселенская стужа холодной войны, власти республики, на счастье музыканта, были по другую сторону политических баррикад. В компанию заговорщиков вошли также старая горничная, бармен и два пляжных боя, совсем не юных.

В некотором роде это был заговор стариков, имевший цель трогательную и, безусловно, благородную. Они хотели выдать замуж задумчивую вдову. Надо сказать, задача была не из легких. Одиноких мужчин подходящего возраста в числе старинных постояльцев было немного. Можно сказать, их не было вовсе. Но старики не оставляли надежды, припоминая бессонными ночами всех, кто мог бы подойти на роль жениха, для начала гипотетически и, возможно, с некоторыми натяжками.

Упорный труд всегда бывает вознагражден. Едва ли не все заговорщики, постепенно, друг за другом припомнили моложавого подтянутого француза, который наведывался под здешние пальмы регулярно на Рождество и поводил, как правило, все рождественские каникулы. Он был провинциалом, из маленького городка на севере Франции, название которого они без труда отыскали в компьютере отеля. Там же содержались сведения о возрасте француза, и они возликовали: ему было пятьдесят восемь, ей — пятьдесят пять. О своей деятельности он сообщал скупо. В графе профессия неизменно писал: государственный служащий, но этого показалось им вполне достаточно.

Мсье Морис (а он просил назвать его именно так, с ударением на последнем слоге) был, по их разумению, человеком порядочным. Возможно, небогатым. По некоторым признакам можно было судить, что деньги на поездку он собирает на протяжении всего года, откладывая понемногу из жалованья чиновника средней руки. Однако он не был скуп. Вдобавок, как уже говорилось, моложав, подтянут, всерьез не жаловался на здоровье, за время, проведенное на острове, замечен в нескольких легких интрижках с одинокими дамами. И это тоже говорило в его пользу — он не чурался женщин, стало быть (гипотетически!), способен был и на серьезную связь. Разумеется, никто не мог быть в этом уверен, и даже более того, вполне вероятно, что потенциальный жених был убежденным холостяком или, напротив, человеком женатым, позволяющим себе раз в год отдохнуть в одиночестве. Правда, рождественские дни, по разумению стариков, были не лучшим временем для того, чтобы отдыхать от семьи. Но как бы там ни было, в этой области могли возникнуть неразрешимые проблемы.

Проблемой было и время, когда мсье Морис появлялся на острове — двадцатые числа декабря, и уезжал, как правило, в начале января, когда английская пара, а теперь одинокая англичанка, еще только собиралась в дорогу.

Но все это были трудности вполне преодолимые. Так рассуждали тайные благодетели задумчивой британской леди, ибо желание творить добро, тем более таким сказочным образом, захватило их врасплох и неожиданно сильно, практически всецело. Возможно, это была своего рода игра пожилых, усталых людей, неожиданное развлечение, освященное благородством миссии, но как бы там ни было, процесс оказался для них едва ли не важнее результата, и в свете этого трудности были даже желательны, а их преодоление приносило много радости.

Они с жаром взялись за дело, и, разумеется, через некоторое время способ заполучить мсье Мориса в нужный момент был найден. Француз, как им представлялось, был ограничен в средствах, а управляющий имел возможность своею властью поощрять наиболее привлекательных клиентов, предоставляя им приличные скидки и даже приглашая пожить на острове некоторое непродолжительное время за счет отеля. В адрес мсье Мориса было отправлено письмо-приглашение, погостить под пальмами совершенно бесплатно, с одной лишь оговоркой — время, когда управляющий мог предоставить старинному клиенту такую услугу, было якобы ограничено одной неделей в середине января. Стоял сентябрь — письмо из Англии с просьбой забронировать привычное бунгало для одинокой леди уже поступило. Таким образом, они действовали наверняка.

Несколько дней прошли в тревожном ожидании, однако мсье Морис не заставил их тревожиться слишком долго, ответ пришел по электронной почте — француз был приятно удивлен, исполнен благодарности и полагал, что сумеет перенести свою отпускную неделю на то время, когда ему могут сделать такой щедрый подарок.

Они ликовали. Хотя впереди предстояло самое сложное: свести двух незнакомых немолодых людей, в планы которых это знакомство никак не входило. Не говоря уже о перспективах. Но первый шаг был сделан, и отступать они не собирались.

Настал январь, она прилетела из Лондона, а он, спустя несколько часов, прибыл парижским рейсом. И, разумеется, вроде бы по чистой случайности, их бунгало оказались по соседству. И бой на пляже — один из двоих, что участвовали в заговоре, услужливо устанавливая ее шезлонг как всегда в густой тени раскидистого пляжного зонтика совершенно естественно обставил все таким образом, что по соседству оказался шезлонг сухопарого и мускулистого мужчины, с красивой сединой на висках и пронзительными синими глазами. Все шло по плану.

Однако — время. И более всего, как ни странно, участники этого благотворительного заговора беспокоились теперь о том, что недели, которой располагал мсье Морис в рамках своих «подарочных» каникул, может оказаться недостаточно, чтобы они узнали друг друга и, по крайней мере, проявили желание, продолжить знакомство. Они беспокоились напрасно.

На исходе первого дня пара была замечена за оживленной беседой, потом они вместе отправились в воду, долго неспешно плыли вдоль берега, и женщина, невиданное дело, заливисто смеялась каким-то шуткам француза, а он аккуратно поддерживал ее под локоть, когда они выходили из воды. Она не отстранилась и не убрала своей руки, даже когда волнистая полоса прибоя была уже позади, а впереди безупречно гладкий коралловый пляж, прогулка по которому отнюдь не требовала поддержки. Так, рука об руку они вернулись к своим шезлонгам, и пожилой пляжный бой, с замиранием сердца наблюдавший эту сцену, забыв о возрасте и больных натруженных ногах, вприпрыжку помчался донести эту новость до остальных заговорщиков, и чинный управляющий по-мальчишески воскликнул: «Yes!», сопроводив победный клич соответствующим энергичным жестом.

Дальнейшие события, к великой радости островных стариков, развивались стремительно. Вечером парочка отправилась в ресторан, и там впервые за тридцать лет женщина села не напротив спутника, а рядом с ним. Возможно, это было не так романтично, но оба отнюдь не молчали во время ужина, скользя по партнеру задумчивым отрешенным взглядом, — они тараторили без умолку, легко переходя с английского на французский и обратно. В конце вечера изящная рука мсье Мориса как бы невзначай, опустилась на плечи англичанки и оставалась там довольно долго — до того момента, пока он не попросил счет и расплатился за обоих. Все эти мелочи были досконально подмечены почтенным метрдотелем, который с трудом сдержал непрошеные слезы умиления, повествуя сотоварищам о том, как чудно провели вечер их подопечные.

День, а вернее ночь, когда добрые островитяне сочли свою миссию исполненной, наступила на исходе третьих суток, наполненных множеством незначительных и незаметных постороннему взгляду событий, постепенно сближавших двух одиноких людей, не ведавших о существовании друг друга, пока несколько забавных стариков, не взялись за дело, казавшееся поначалу абсолютно пустой и вздорной затеей.

Этой ночью задумчивая англичанка впервые за тридцать лет не пришла ночевать в свое бунгало, бывшее, по сути, вторым, временным домом. Ее и покойного мужа.

Этой ночью все участники необычного заговора, отправились спать несколько позже обычного, потому что позволили себе не без чувства гордости и умиления выпить по бокалу шампанского, торжественно откупоренного в кабинете управляющего. Нет сомнения, каждый из них засыпал счастливым и наверняка некоторое время улыбался во тьме, пытаясь представить то, что происходит сейчас в бунгало мсье Мориса.

Утро пришло, как обычно, безоблачное, пронизанное косыми лучами солнца и ласковым шепотом волн, набегавших на остывший берег, спеша быстрее согреть его и напоить свежим ароматом пробудившегося океана.

Просторная терраса отеля уже готова была принять первых постояльцев, предпочитавших завтракать рано. Здесь аппетитно пахло свежим кофе, теплым хлебом, раскаленные сковороды шипели в ожидании первых порций омлета с беконом. И в этот момент — такой обычный и такой торжественный одновременно — к воротам отеля не спеша подъехала полицейская машина.

Комиссар, неуклюже выбравшийся с заднего сиденья, не велел офицеру, сидевшему за рулем, поднимать лишнего шума — пугать почтенных обитателей старинного отеля никто не собирался. И спешить, откровенно говоря, было некуда, хотя дело, которое привело сюда комиссара, показалось ему настолько любопытным, что он не преминул явиться лично, и само это обстоятельство изрядно удивило управляющего, которому немедленно доложили о приезде полиции. Он еще не успел встревожиться, размышляя о том, что могло потребоваться комиссару островной полиции в столь ранний час, когда тот возник на пороге кабинета собственной персоной

— Доброе утро, комиссар.

— Для кого как, Роберт. Для кого как. Они были знакомы много лет и давно перешли на ты, привычно обращаясь друг у другу по именам

— Что-то случилось? У нас?

— Нет, не у вас. Не беспокойся, старина, я постараюсь не наделать шума. Просто приглашу, прокатиться со мной одну даму из числа твоих постоялиц. Полагаю, никто ничего не заметит.

— Пригласишь прокатиться…. То есть арестуешь?

— Можно сказать и так, старина. Но ради твоего же спокойствия не будем акцентировать на этом внимания

— Но кто…? И что, черт возьми, она натворила?

— Ты задал целых два вопроса. С которого начать?

— Кто она?

— Англичанка. Я уже звонил в консульство, их представитель будет ждать нас в комиссариате. А имя…. Сейчас... — комиссар пролистал страницы увесистого потертого блокнота — Миссис… Он назвал фамилию той, о судьбе которой управляющий заботился все последнее время. — Похоже, давняя твоя постоялица.

— Но что?!..

– Вопрос второй. Усаживайся покрепче — новость может вышибить тебя из кресла. Ты ведь знал ее покойного мужа?

— Ну разумеется. Они отдыхали здесь тридцать лет. Недавно он умер

Короткий, пухлый палец комиссара взмыл в воздух и несколько раз качнулся, указывая на несогласие.

— Что? Что такое? Не умер? Жив?

— Мертвее не бывает. Но не умер. Убит. Отравлен каким-то хитрым лекарственным препаратом, все сочли его смерть сердечным приступом.

— Но откуда тебе это известно?

— Солидарность, Роберт. Ты бы ведь тоже сообщил управляющему другого отеля, если выяснил что-то скверное про одного из его постояльцев?

— Разумеется, мы обмениваемся информацией.

— Вот и мы…

— Ради Бога, прекрати говорить загадками, Фазиль.

— Он полицейский, этот француз, который закадрил цыпочку у тебя под носом.

— Мсье Морис?

— Его зовут Морис? Возможно. По телефону он представился комиссаром Грувелем из департамента Трувиля.

— Да, да, Морис Грувель. Тоже наш постоянный клиент, правда, я не знал, что он полицейский. Но как?... Каким образом ему стало известно об… об этом?

— Французы, Роберт…. Я всегда завидовал их умению, обхаживать дам и девиц.

— Я не понимаю…

— Что тут непонятного? Она втрескалась в него как кошка и в порыве откровения — думаю, это было в постели — выложила, как было дело… Представляешь, она ненавидела его всю жизнь. Мужа. Говоришь, тридцать лет? Значит, целых тридцать лет. По ее словам, по крайней мере комиссар Грувель понял их именно так, тот был мерзкое чудовище, холодный тиран, выживший из дома собственных детей. В конце концов, терпение ее лопнуло. Остальное было делом техники — она ведь провизор по образованию. Ты не знал? Да… И владеет маленькой аптекой. То-то и оно, дружище… Что ж, если история на самом деле складывалась именно так, присяжные, возможно, отнесутся к ней не слишком сурово… Хороший адвокат легко добьется снисхождения. Но скажи, Роберт, ведь ты не подозревал ничего подобного?..

Пожалуйста, подождите.