Музей нового искусства: исторический экскурс От коллекций Щукина и Морозова до конфликта Антоновой и Пиотровского

В 1914 году с началом Первой мировой войны русские банки перестали переводить деньги в Европу, и коллекционирование и для Щукина, и для Морозова окончилось. В 1918 году их собрания были национализированы, а вскоре открыты для публики под именами Первого и Второго музеев новой западной живописи. Бывшие меценаты скоро поняли, что в молодой советской стране им делать нечего; более решительный Щукин уехал уже в 1919 году и стойче перенес удары судьбы: он умер в 1936 году в Париже в возрасте 81 года, впрочем, так и не вернувшись к коллекционированию. Более молодой Морозов оказался и более чувствительным: ему было труднее расстаться с коллекцией, бывшего хозяина особняка оставили при картинах, назначили заместителем хранителя (!) и заставили водить экскурсии; вскоре, однако, и он покинул страну, но умер уже в 1921 году в Карлсбаде.

Два музея формально были объединены в 1923 году, а реально — в 1928-м; тогда советской власти понадобился щукинский особняк (его передали музею фарфора; сейчас здание принадлежит Министерству обороны), и коллекцию, до того стоявшую нетронутой, перевезли на Пречистенку, уже семь лет как переименованную в честь Петра Кропоткина. Второго этажа усадьбы Морозова на всех французов не хватило, и часть картин отправилась в запасник. С этого момента и логично отсчитывать историю Государственного музея нового западного искусства; впрочем, первая угроза его существованию появилась одновременно с самим музеем, и годы его работы одновременно были годами выживания. Первый же осмотр рабоче-крестьянской инспекции постановил описать коллекцию тематико-идеологически: посчитать в процентах «беспредметные и непонятные для массового зрителя сюжетные картины», «понятные, но не отражающие общественных проблем» натюрморты и пейзажи без людей, а также картины с людьми «без очевидной классовой принадлежности», отделить «революционно-активные, агитирующие в нужном направлении» работы от «реакционно-активных, затемняющих классовое сознание» и, самое главное, найти «посвященные по тематике рабочему классу» произведения — последних оказалось аж девять, то есть 2,18 процента. Особняк чуть было не передали сперва родильному приюту (заступился Чичерин), затем Военной академии Красной армии (заступился Бубнов); в его помещениях все больше проводили идейно выверенные выставки, а буржуазное искусство все больше убирали в запасники; тогда же впервые картины из Москвы стали попадать в Эрмитаж. Четыре шедевра — «Ночное кафе» Ван Гога, «Официантка в ресторане Дюваль» Ренуара, «Певица в зеленом» Дега и портрет мадам Сезанн — были проданы американцу Стивену Кларку; сейчас три картины хранятся в музее Метрополитен, а бесценный Ван Гог — в Йеле.

В 1938 году в ходе кампании против формализма в искусстве уволили Бориса Терновца — скульптора и искусствоведа, директора музея с момента его основания. Во время Великой Отечественной войны картины ГМНЗИ эвакуировали в Свердловск, а когда в 1944 году вернули, так и не распаковали. В феврале 1948 года сотрудники музея получили приказ экстренно — за сутки — развернуть экспозицию; принимать ее пришла комиссия во главе с Ворошиловым и главой Академии художеств Александром Герасимовым. Один взгляд маршала на «Танец» Матисса, развернутый на полу, решил судьбу музея: 6 марта он был ликвидирован как «рассадник формалистических взглядов и низкопоклонства перед упадочной буржуазной культурой эпохи империализма», нанесший «большой вред развитию русского и советского искусства».

Коллекцию разделили между Государственным музеем изящных искусств имени Пушкина и Эрмитажем: ГМИИ имел право выбирать, остальное должны были распределить по музеям провинции, однако, по легенде, искусствовед Антонина Изергина отправила в Москву своего мужа, директора Эрмитажа Иосифа Орбели со словами «Бери все, что сможешь». Так все самое авангардное, от чего отказались москвичи — кубизм Пикассо, панно Матисса, Боннара и Дени из убранства морозовского особняка — оказалось в Ленинграде.

* * *

Насколько серьезным шоком для музейного сообщества Москвы стало расформирование ГМНЗИ, можно судить по упорству, с каким Ирина Антонова, бессменный уже полвека директор Пушкинского музея, хочет его восстановить. Когда картины из Музея западного искусства поступили в ГМИИ, Антонова уже была сотрудницей Пушкинского; во второй половине 1970-х, уже будучи директором, она фактически шантажировала власть, обещая уволиться, если «буржуазных» французов из запасников не повесят на втором этаже ГМИИ (в Эрмитаже модернистов к тому времени уже выставили, однако это стоило поста директору Михаилу Артамонову). Антонова открыто говорит о необходимости воссоздать ГМНЗИ с начала 1990-х, а в 2006 году под ее руководством было открыто подобие музея — Галерея искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков, в которой щукинско-морозовские картины экспонированы отдельно от остального собрания Пушкинского.

Директору Эрмитажа Михаилу Пиотровскому на претензии Антоновой, разумеется, есть что ответить. В свое время, наоборот, главный музей Питера пострадал от Москвы: когда Луначарский решил делать из цветаевского собрания слепков полноценный музей изящных искусств, подлинники для него брали не только из Третьяковки и Румянцевского музея, но и из Эрмитажа. И в 1930-м две столицы начали обмен старых мастеров на новых: Эрмитаж, недовольный тем, что у него забирают Кранаха, Боттичелли и Рубенса, впервые получил картины из ГМНЗИ — более 80 за десятилетие.

Второй логичный довод Пиотровского — это то, что все мировое музейное сообщество по сложившейся традиции старается не ворошить прошлое, потому что, единожды начав реституцию, ее уже будет не остановить; чтобы перечислить, кто почувствует себя вправе требовать возврата ценностей, если притязания Антоновой будут удовлетворены, не хватит пальцев на руках. Директор ГМИИ, сама ярый противник пересмотра музейных границ, оправдывает свои требования восстановлением справедливости — однако если подумать, то «внутренняя реституция» окажется едва ли не странней международной.

И Антонова, и Пиотровский, обсуждая перспективы воссоздания ГМНЗИ за счет коллекции Эрмитажа, прибегают к риторике, увязывающей разные исторические события воедино так, чтобы они складывались в пользу каждой из сторон. Особенно ярко это проявилось не в их многочисленных интервью, а как раз в кратком разговоре с Путиным, убедить которого жизненно важно для обоих директоров. Пиотровский, к примеру, сказал, что картины из питерской части коллекции «все были переданы в Эрмитаж в обмен на около 200 шедевров старых мастеров», — хотя, как мы знаем, если и «в обмен», то точно не «все». Антонова же заявила, что музей «был основан двумя совершенно феноменальными московскими коллекционерами», которые «сумели оценить и поверить в те новые направления в искусстве» и создали «первый в мире музей современного искусства» за пять лет до нью-йоркского MoMA, то есть «в 1923 году». Зачем приписывать мертвому Морозову и эмигрировавшему Щукину создание музея, ясно: так риторически проще объяснить ликвидацию музея — это были сталинские репрессии, аналогичные гонениям на Шостаковича и Ахматову и равнозначные сносу храма Христа Спасителя.

Риторические ухищрения, кажется, не принесли окончательной победы ни одному из директоров: дипломатичный президент сказал «я же не знаю об этом ничего» и «в спокойном, нормальном режиме мы все обсудим». Тем не менее, общественность забурлила: специалисты, хотя и знают давно о притязаниях Антоновой, заволновались из-за того, что она смогла высказать это на путинской прямой линии. Это вопрос политический, решили они, и стали обсуждать, у кого из двух доверенных лиц Владимира Путина влияния больше: у более молодого петербуржца Пиотровского, отметившегося, в частности, бесскандальным ремонтом восточного крыла Главного штаба, или у более заслуженной москвички Антоновой, недавно удостоенной специально учрежденного звания куратора всех музеев страны. То, что Эрмитаж может лишиться своих модернистов, взволновало не только трепетную питерскую интеллигенцию, но и циничную московскую, и даже совсем, казалось бы, сторонних людей, вроде фан-клуба «Зенита» — все бросились подписывать петицию против перемещения картин. Если после обтекаемого ответа Путина создалось впечатление, что интересы руководителя ГМИИ не являются интересами власти и все спустят на тормозах, то столь бурное обсуждение в профессиональной и непрофессиональной среде потребовало новой реакции чиновников.

По итогам «Прямой линии» Владимир Путин поручил правительству до 15 июня рассмотреть вопрос о целесообразности воссоздания ГМНЗИ. Глава правительства Дмитрий Медведев — кстати, бывший глава попечительского совета ГМИИ — велел Минкульту и Союзу музеев России выработать позицию до 3 июня.

Кирилл Головастиков