«У нас здесь мегагипермероприятие», — говорит по телефону сотрудница Минкульта в зеленом платье и с микрофоном, глядя, как зал заполняют самые авторитетные музейщики страны, а операторы устанавливают камеры, готовясь к прямой трансляции. Позднее к подобному громоздкому словообразованию, только уже в ироническом ключе, прибегнет один из участников заседания: Алексей Лебедев из Института культурологии назвал проект Антоновой «квазимегасупермузеем». Наконец, директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, едва ли произнесший пять фраз в течение всего обсуждения, выступая в самом его конце с позиции необъявленного победителя, подпустил иронии: на этот супермузей потребуются суперденьги, так давайте лучше будем возить по России супервыставки супервещей.
В отличие от главы Эрмитажа, много отвечать за свои идеи пришлось его оппоненту: если Пиотровскому задали полвопроса, то директору Пушкинского музея с полувековым стажем работы в нем в самом начале заседания устроили пулеметный блиц-допрос, который затем на стадии выступлений перешел в кавалерийский наскок. Ирина Антонова держалась бодро и достойно, однако было очевидно, что к разгрому она не готова: все ее аргументы, столь свежо прозвучавшие для Владимира Путина, профессионалам были известны давно, а новых она не запасла.
В соответствии с главной идеей Антоновой, ГМНЗИ надо восстанавливать не для того, чтобы кого-то обидеть, а чтобы обиды загладить — восстановить историческую справедливость: в 1948 году музей ликвидировали в рамках кампании против формализма в искусстве, то есть он стал такой же жертвой идеологических репрессий, как Ахматова или Шостакович. Музей надо реабилитировать — Антонова повторяла свою основную метафору, словно заклинание, и было видно, что вспоминаемый и чаемый музей для нее — как живой человек. Оппоненты отнеслись к этой идее сухо: главред журнала «Звезда» Яков Гордин заявил, что реабилитация не происходит за чей-то счет, «вместо Иванова не сажают Петрова» (очевидно, имея в виду, что Петров, то есть Эрмитаж, не виноват в несчастьях ГМНЗИ). Помощник Пиотровского Юлия Кантор напомнила, что при реабилитации репрессированных издаются книги памяти — и их полным аналогом могут считаться таблички при картинах в Эрмитаже, на которых уже с 1956 года, после XX съезда компартии, ГМНЗИ назван и, соответственно, восстановлен в правах.
Антонову много спрашивали о том, как, мечтая откатить статус кво на 65 лет назад, она собирается обходить законодательство: в федеральном законе номер 54 сказано, что «музейная коллекция является неделимой». Директор ГМИИ отвечала лишь, что речь идет не о дележе, а, напротив, о воссоединении разделенного — очевидно, предпочитая забывать, что обратной силы закон не имеет (норма о музейном фонде была принята лишь в 1996 году). В ответ тот же Лебедев воспользовался государственно-официальной риторикой, призвав директора ГМИИ «жить по закону, а не по понятиям».
Ирина Антонова. Фото: Бобылев Сергей / ИТАР-ТАСС
Если закон нарушить один раз даже в виде исключения, то дальше эти исключения пойдут по принципу домино, утверждали выступавшие. В речах едва ли не каждого второго звучало грозное слово «реституция». «Это тема, которую мы боимся больше всего», — откровенно заявил директор Исторического музея Алексей Левыкин: после отъема французской коллекции у Эрмитажа пойдет волна претензий ко всем ото всех — и ладно бы только от других российских музеев, но и от других стран (прежде всего бывших союзных республик), частных лиц и религиозных организаций. Левыкин, ссылаясь на свой опыт, утверждал, что необходимость отдавать экспонаты подрывает авторитет музейного руководителя. Антоновой напомнили и про передел фондов 1950-1960-х годов, больно ударивший по региональным музеям, и про совсем свежую историю француза Пьера Коновалофф, который судился, пусть и безуспешно, с музеем Метрополитен за картину «Мадам Сезанн в оранжерее», ранее принадлежавшую его предку — тому самому меценату Ивану Морозову, чья национализированная коллекция легла в основу собрания ГМНЗИ (портрет продали за рубеж в 1933 году).
Антонова, очевидно, используя силу убеждения, говорила, что никаких претензий ни от кого быть не может, потому что случай ГМНЗИ — это не прецедент, а лишь единократное восстановление исторической справедливости в отношении единственного в России репрессированного музея. Однако оппоненты были безжалостны: директору ГМИИ напомнили про Музей обороны Ленинграда, разгромленный в 1949 году в ходе «Ленинградского дела» тоже по политическим причинам — за принижение роли Сталина. Причем второму репрессированному музею повезло куда меньше, чем ГМНЗИ: директора отправили в лагерь, половина экспонатов была уничтожена, еще половина — распылена по стране. А в годы «перестройки» музей восстановили, не отнимая экспонаты у других, напомнила историк тоталитаризма Юлия Кантор, вместе с Василием Церетели посоветовав Антоновой так же поступить и с Музеем западного искусства.
Наконец, говорившие расправились и с иллюзией, будто в 1948 году был уничтожен музей, естественно наследовавший коллекциям меценатов Морозова и Щукина. Лариса Зелькова из фонда Потанина заметила, что музей и создан, и разрушен был волюнтаристским решением и что она не видит оснований творить произвол и сейчас («Чтобы не было произвола и дальше», — защищалась Антонова). «Историческая память обладает свойством опасной ассоциативности», — дипломатично высказался Гордин из «Звезды», заявив, что Эрмитаж не должен повторить судьбу ГМНЗИ. Куда большей прямолинейностью отличались другие выступавшие: Кантор назвала ГМНЗИ «памятником большевистскому грабежу», а Лебедев — «порождением сталинской эпохи». По его словам, Антонова хочет восстановить коллекцию постимпрессионистов «по состоянию на 1937 год».
Оппоненты пеняли Антоновой не только прошлым, но и будущим музея, которое казалось им куда более смутным, чем директору ГМИИ. Ни из речи Антоновой, ни тем более из слов других выступавших не складывалось ясного портрета ГМНЗИ, будь он восстановлен. Законсервированное повторение изначального музея невозможно, например, потому, что часть картин из него продана за рубеж. Если Антонова видит новый ГМНЗИ как памятник дореволюционным коллекциям Щукина и Морозова, то этого тоже не получится: Морозов собирал в том числе и русское искусство, а это значит, что под внутримузейную реституцию в таком случае попадут и Третьяковка, и другие собрания. Наконец, можно воспринимать название Музея нового западного искусства не идиоматически, а буквально — однако, как выразилась глава кремлевских музеев Елена Гагарина, «современному зрителю такая концепция нового западного искусства показалась бы забавной». А если и правда России нужен отдельный современный музей той эпохи, говорили эксперты, то он фактически уже есть: его создает тот же Пиотровский в восточном крыле Главного штаба.
Антонова, правда, в какой-то момент попыталась защитить именно версию живого музея: напомнила, что руководители ГМНЗИ Борис Терновец и Сергей Лобанов пополняли коллекцию, покупая, например, картины немецких художников, а значит, и новый музей мог бы развиваться («Это же выходит за рамки концепции реабилитации музея!» — крикнули из зала. «Но Эрмитаж же развивался со времен Екатерины Второй!» — парировала директор). Более того, если концепция супермузея нового искусства сейчас не представима без русских художников, то и их мы найдем, рассуждала Антонова: Пушкинский музей готов щедро распахнуть хранилища своего Музея личных коллекций и поделиться собраниями Рихтера, Серебряковой, Родченко, Тышлера, Штеренберга... Видно было, что мечта влечет директора ГМИИ за собой.
А ГМНЗИ — это, конечно, и была мечта, личная греза одного человека. Хоть Антонова и ратовала за восстановление музея как отдельной институции, видно было, что делает это она прежде всего для себя и далеко свою прелесть не отпустит. Когда директор Музея современной истории России Сергей Архангелов спросил Антонову, где можно было бы разместить музей, та расцвела и сообщила сразу о трех вариантах. Во-первых, она своей щедрой рукой готова отдать здание бывшего Голицынского музея — оно передано в оперативное управление Пушкинскому, хоть из усадьбы и никак не выедет Институт философии. Кроме того, Антонова упомянула некое щедрое предложение московских властей, про которое сказала лишь, что это тоже здание рядом с ГМИИ. Наконец, музей нового искусства «заслуживает прекрасной новой архитектуры», считает она, и лучше всего было бы, если бы для него построили отдельное здание — напротив такого же восстановленного храма Христа Спасителя. То есть, как ни крути, бок о бок с Пушкинским. «А то какой-нибудь бизнесмен построит на этом пустыре торговый центр», — предположила Антонова. (На самом деле напротив ХХС не пустырь, а кремлевская АЗС, единственная в пределах Бульварного кольца; сам ГМИИ собирался, создавая музейный городок, возвести вместо нее свой выставочный комплекс — хайтековый «пятилистник» по проекту Нормана Фостера. Однако античную бензоколонку не дали в обиду ни градозащитники из «Архнадзора» ни, что важнее, чиновники, которые на ней заправляются.)
Михаил Пиотровский. Фото: Петр Ковалев / ИТАР-ТАСС
Казалось, хватаясь в благородном порыве за ускользающую тень ГМНЗИ, Антонова готова выпустить из рук то, что так крепко держала полвека. Отвечая на уточняющий вопрос Елены Гагариной, готов ли ГМИИ вслед за Эрмитажем отдать музею своих модернистов, она сказала, что это подразумевалось с самого начала. Однако Эрмитаж-то потерю своих «больших французов» переживет, а вот Пушкинский совершенно потеряет лицо, заявил завкафедрой всеобщей истории искусства истфака МГУ Иван Тучков. Из этого же следует, кстати, что Антоновой не жаль не только Музея личных коллекций, голицынского особняка и фостеровского «пятилистника», но и Галереи искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков: чем заполнять ее без щукинско-морозовских картин, совершенно неясно.
Не готовая к тому, что у нее найдется столько противников, Антонова все равно сносила упреки по-аристократически достойно — и лишь один раз сорвалась. Удар ей нанесла все та же Юлия Кантор из Эрмитажа, показав с трибуны копию письма, которое директор ГМИИ Сергей Меркуров написал Маленкову 15 июня 1945 года, то есть за три года до разгрома ГМНЗИ. По словам Кантор, предшественник Антоновой и был инициатором расщепления коллекции Музея западного искусства: в письме он просил «вывести на прямую линию с руководством страны» вопрос о передаче картин в Пушкинский. Петербурженке Кантор, впрочем, оппонировала уже москвичка Наталья Сиповская, директор Института искусствознания. По ее словам, Меркуров заранее знал о намерении ликвидировать ГМНЗИ и, обращаясь к власти, хотел спасти экспонаты: «Не надо передергивать». То же самое повторила и Антонова в своем заключительном слове, назвав истинными инициаторами развала музея Академию художеств и ее главу Александра Герасимова. Защищая Меркурова, она расчувствовалась и неожиданно для всех сказала: «Это подстава, — но тут же поправилась: — Это неправда».
В заключительном слове Антонова жаловалась, что на заседание не пригласили никого из ее сторонников — правда, сама она смогла назвать только коллектив журнала «Наше наследие» и 89-летнего академика Дмитрия Сарабьянова. По словам Антоновой, она только вынесла идею на обсуждение, а не занималась сбором подписей и мнений, как делали ее эрмитажные оппоненты. Они и правда так сделали: те противники воссоздания ГМНЗИ, которые не смогли приехать, прислали письма и экспертные заключения — от директоров музеев до целых творческих и научных коллективов. Письмо прислали даже из РПЦ: архимандрит Тихон в нем предвещал «музейный хаос». Ведущим даже пришлось специально объяснять Антоновой, что заседание не скрывали от публики, а официально на него пригласили только Экспертный совет и президиум Союза музеев.
В остальном же директор Пушкинского повторяла свои старые аргументы: в частности, что в 1948 году был уничтожен первый в мире музей современного искусства (открытый за пять лет до MoMA). Было видно, что она не отделяет главную мечту своей жизни от главного дела жизни: Антонова тут же естественно перешла на заслуги ГМИИ в экспонировании современного искусства, вспомнив первые в стране выставки Дали и Бойса.
«Это Мекка Москвы, это последний шанс Москвы», — завороженно говорила Антонова, не глядя ни на кого, так что было понятно: она уже видит музей своей мечты воплощенным. Но стоило об этом подумать, как директор ГМИИ словно вынырнула обратно в реальность и произнесла: «Кстати, вы наверное его не видели, а я видела музей. Я в нем бывала со своим учителем профессором Алпатовым». Этот момент, кажется, объяснил все. История из юности стала одновременно грезой о будущем; и в этот момент стало немного неловко из-за того, что выступавший несколькими минутами ранее эксперт Владимир Дукельский сказал, что самым юным посетителям того самого ГМНЗИ сейчас уже под восемьдесят (и Антонова, получается, еще не самый юный). Оттуда же, из личных отношений с далеким прошлым, берется и трогательное отношение к эмоциональному оппоненту Пиотровскому — как к негодному мальчишке. «Вы знаете, я близко знала его отца», — ответила Антонова журналистке, спросившей в кулуарах, приняла ли та эрмитажные извинения.
Заседание закрывал Владимир Мединский, заявивший, что не хочет пока объявлять позицию министерства. «Я считаю, что в 1948 году была совершена ошибка», — сказал министр железным тоном, будто усмиряя армию (впрочем, невидимую) тех, кто с этим несогласен. И продолжил: «Но как знать, вдруг ее исправление станет еще большей ошибкой? В конце концов, основание Петербурга тоже называли самой большой ошибкой Петра Первого, и что теперь?» После этого тонкого намека речь министра пошла по позитивному пути: цивилизованный и открытый спор профессионалов полезен для сообщества, а обычные люди благодаря дискуссии узнали, кто такие Щукин и Морозов, за месяц споров посещаемость Пушкинского и Эрмитажа выросла, а ночи и дни музеев надо проводить чаще одного раза в год: «у людей огромный интерес к культуре».
Получается, что директор ГМИИ зря потревожила Владимира Путина. Отвечая на вопрос «Ленты.ру», Антонова заявила, что ее выступление на «прямой линии» не готовилось заранее — она заявила тему своей реплики, но пришла в студию, не зная, дадут ей микрофон или нет. Однако надежда на президента, судя по всему, у нее осталась, и проваленное заседание в Минкульте для руководителя Пушкинского не означает проигранной войны: «Власть разрушила этот музей, если власть захочет его восстановить, она сможет это сделать».
Кирилл Головастиков