Со дня на день на книжных прилавках появятся «Орфики», новый роман Александра Иличевского — лауреата всех крупных российских литературных премий, автора «Матисса», «Перса» и «Математика». Как это часто у Иличевского, действие происходит в 1990-е, а герой круто меняет свою жизнь, выбирая вместо учебы в зарубежном университете — отношения с роковой женщиной и, в итоге, «русскую рулетку» в доме Пашкова. «Лента.ру» представляет отрывок из романа, выходящего в издательстве АСТ (редакция Елены Шубиной).
Мы утратили чувство времени и очнулись, только когда всё было кончено... А в промежутке поместилось то, что вспоминается трассирующим пунктиром — подобно тому, как невозможно ясно запомнить все мысли, что пришли тебе в голову во время падения с высотного здания... Главная роль снова перешла к тетке в накидке, которая после латинского заклинания пришла в неистовство, начала приплясывать и покачиваться вокруг некоего центра, будто ограниченная невидимой привязью. При этом она выпевала, срываясь на хрипотцу, звуки, напоминающие клекот. Сквозь них время от времени прорывалась ясная фраза, одной из первых была: «Море, шторм, белые волны, далеко-далеко, до горизонта... На берегу дом, живут там военные, с женщинами, детьми. Ночью взрыв, дом переламывается пополам, большая могила...»
После каждой осмысленной фразы Роман Николаевич подступал к тому голому, что сейчас стрелялся, брал у него револьвер, раскручивал по локтю барабан и протягивал другому. Соломенный мальчик первый раз заколебался — взял, но хотел отдать обратно, однако ему настойчиво вложили оружие в руку, и он повиновался. После того как белобрысый парнишка отстрелялся, Ибица — а это был, вне всякого сомнения, он (его мушкетерские усики и бородка были редкостью тогда в Москве) –
взял пистолет и поднял дуло, как будто делал это не однажды. «Соломенный» поначалу чуть вжимал голову, но поскольку выстрела раз за разом так и не раздавалось, то осмелел и решительней приставлял длинное дуло к виску; замирал на секунду и, услышав щелчок бойка, с болезненной усмешкой откидывал голову назад, под спинку стула с древнерусской резьбой с длиннохвостыми целующимися птицами. Ибица тоже спазматически вздрагивал и судорожно вдыхал, перехватывая дрожь озноба, но проделывал те же движения медленней, более заученно, без пауз и раздумий, механичней, не допуская драматичности. Время остановилось, не позволяя ни на мгновение отвлечься от того, что мы видели.
— Что они делают, а? — спросила Вера, вдруг выпрямляясь. — Мне надоело тут стоять, пошли.
Я зажал ей рот, она дернулась, но я успел перехватить ее поперек.
Вера зашипела:
— Какого черта? Я иду.
— Они там убивают, — прошипел я в самое ее ухо. — И нас убьют.
Со смесью недоверчивости и испуга во взгляде она припала на колено и вытянула шею. Тетка в шали, которую я сначала принял за ту, что верховодила по Москве Белым братством, выплясывала и бубнила в свете прожектора абракадабру: «...тиль-утиль уль-тима кума-кума кумаей винти-венти венит ям-ям-караям камни-камни карминис этас-эстас этас; магус-макус магнус аббаобаб интер-минтер интегро сакло-саклорум настии-насти насцитур бордо-кордо ордо», — примерно так, сейчас я не способен это точно воспроизвести... «Ям-ям кредит-редит мильго-вирго,
реуc-редеунc сура-сатурния рена-регна, ям-ям нова гений-прогениес коала-каэло демеур-деметитур сальдо-сальто...»
И внезапно, как выскочившие из вертящегося барабана шары, вдруг последовало бесстрастное, будто объявление в метро: «Святой Крест, много женщин, роженицы, врачи, военные, белое, бородачи с автоматами, автобусы, куда-то едут, степь, степь».
— Делайте ставки, господа, — негромко и торжественно объявил Роман Николаевич.
Старики, сошедшиеся у стоящего подле помоста столика, зашуршали, зашептались и скоро затихли. Раздался голос:
— Ставки сделаны.
Роман Николаевич махнул рукой в перчатке.
Щелк. — Нажал курок белобрысый.
Щелк. — Нажал Ибица.
— Крепость Сухраб, — продолжила тетка. — Ай, не могу, отпустите меня, снова кровь... Снова кровь... много женщин, больше, больше, чем в Святом Кресте, много больше... Потом военные кудато идут ночью, пули светятся в темноте...
Клац. — Белобрысый.
Клац. — Ибица.
Теперь абракадабры больше не было. Тетка будто проснулась. Одно за другим она выдавала предсказания. Будущее рождалось при щелчке курка, перерезавшего пуповину.
— Вижу большой пароход, на нем много людей... отпустите меня, пожалуйста... машины, люди с оружием, все волнуются, катера подплывают к кораблю...
Клац. — Ибица.
Белобрысый замешкался.
Клац.
Иллюминаты вокруг замерли, чуть раскачиваясь в сладострастном трансе.
Александр Иличевский
Фото: Сергей Карпов / ИТАР-ТАСС
— Я плюну сейчас на них, — вдруг сказала Вера и вопросительно-дерзко посмотрела на меня.
Этого я и боялся. Вера иногда вела себя непредсказуемо. Ее могло вдруг стошнить при виде чего-то возмутительного. Или могла укусить меня в плечо, если ей не нравилось что-то в моем поведении или в словах, и при этом она испытывала затруднения с выражением несогласия... Жест был для нее важнее слова. Я погрозил ей кулаком.
Тетка внизу продолжала шабашить:
— Метро... не могу понять, да, метро... Только где? В Москве или еще где, в каком городе? Да, Москва, поезд заходит в тоннель и вдруг: хлопок, разорвало вагон, пожар, лежат, лежат люди, мясо в клочья...
Клац. — Ибица.
Клац. — Белобрысый.
— Метро в Петербурге, вагон останавливается на станции, на полном ходу, люди выходят, заходят... взрыв, части тел, шквал, всё вылетает на платформу, желтый дым, люди на полу, тишина, дым...
И тут белобрысый вдруг хлюпнул и завалился набок. Чернотой наплыла рана у него на виске, над ним склонился один из тех, кто выводил его на помост, а тетка завыла тихонько-тихонько, запричитала жалобно. Ибица же оглядел всех и, поняв, что на него смотрят и тем самым требуют не останавливаться, ткнул стволом в висок.
Щелк.
Белобрысого стали запихивать в полиэтиленовый мешок из-под удобрений, на котором синей краской были нарисованы кучерявая капуста, свекла и морковь с ботвой и стояли буквы: СУПЕРФОСФАТ.
— Чего творят, — прошептала Вера, когда на какой-то миг голова мертвеца обернулась к нам и, казалось, посмотрела прямо в глаза. — Господи, чего творят...
«Соломенный» съехал с помоста, и по доскам, широко шагая, зашлепал еще один голый. С выпятившимся животом и сильными кривоватыми ногами, какие бывают у лыжников, он насупленно осмотрелся вокруг и чуть наклонился. Оглядев Ибицу, подбоченился и кивнул ему. Кассандра
шагнула к новенькому и положила руки ему на голову. Новичок дернулся, но его вернули — подтянули под благословение. После чего, заняв свое
место напротив Ибицы, он принял в руку заряженный револьвер.
— Крепость Налшык, автобус выезжает из нее, хлопок, окровавленные люди, части тел, — загремела прорицательница.
Роман Николаевич, сбившись из-за заминки с благословением и пропустивший объявление о ставках, с тревогой в голосе обратился к старикам:
— Вы сделали ставки, господа?
— Да, — отозвался кто-то.
— Постойте, — раздался хриплый возглас.
— Кто посмел задерживать раздачу? — возвысил голос Роман Николаевич, резко оборачиваясь.
— Простите, — прохрипел тот же голос. — Я не задерживал, я только уточнил ставку.
Роман Николаевич махнул рукой.
Щелк.
Щелк.
Новичок жал курок отупело, проворней Ибицы, который теперь заметно нервничал, особенно когда раскручивал барабан: он то вел его по всей длине локтя, то чиркал одним запястьем.
— Площадь, Москва, памятник стоит, Пушкин, Пушкину памятник, автобус идет, автобус? Нет, вижу транспорт какой-то, транспорт... ой, отпустите меня, отпустите... едет, окна большие, провода, хлопок, взрыв, стекла треснули, все стекла в крови, темно.
Щелк.
Щелк.
— Воронеж, черная сумка, черная сумка, что там? Голова? Свиная голова? Нос, нос свиньи вижу. Железнодорожный вокзал, толпа, подходит поезд, электричка, снова эта сумка, хлопок, люди лежат, кровь, снова кровь, мне все глаза залило.
Щелк.
Щелк.
— Кладбище, Москва, толпа, кресты, ограды, свежая могила, хлопок, земля летит, людей разбросало, кровь на глине.
Щелк.
Щелк.
— Армавир, железнодорожный вокзал, толпа, пирожки, вижу пирожки с картошкой, хлопок, все бегут, кричат, кричат раненые, кровь, кровь.
Щелк.
Щелк.
— Пятигорск, идет электричка, на гаражах у насыпи играют дети, прыгают с крыши на крышу, платформа, толпа загружается в вагоны, хлопок,
кровь, кровь по стеклу, стекла выбиты...
Щелк.
Щелк.
— Поезд, скорый поезд, вагон-ресторан, что ли, вижу, люди сидят, «Москва — Петербург», едут, быстро едут, взрыв, вагоны катятся, валятся, кровь, кровь.
Щелк.
Щелк.
— Владикавказ, рынок, взрыв, много людей лежит... отпустите... много бегут, кровь, кровь.
Щелк.
Щелк.
— Москва, «Охотный Ряд», магазин, много людей... отпустите меня... что-то делают, не пойму, под землей почему-то, вдруг хлопок, дым, люди бегут.
Щелк.
Щелк.
— Темир-Хан-Шура, пятиэтажка, взрыв, плиты, арматура, большая могила, много дыму, дым, дым, ничего не вижу, — простонала Кассандра и пошарила сзади рукой, чтобы нащупать подставленный ей стул; села передохнуть, отдышаться. Чуть погодя закинула вверх голову и проревела:
— Ой, тяжело, матушка. Страшно, тяжко, ой, спаси и помилуй, заступница... Москва, дом стоит, ночь, взрыв, могила дымится, холм дымится, люди вокруг ходят...
Щелк.
Щелк.
— Еще дом, тоже в Москве, вздрагивает и рушится.
Щелк.
Щелк.
— Алхан-Юрт, грузовик, взрыв, лежат военные.
Щелк.
Щелк.
— Волгодонск, дом обваливается, все внутренности наружу, видны спальни, ковры, сервант...
Щелк.
Щелк.
Обложка книги Александр Иличевского «Орфики»
— Новый Воронеж, вода, много воды, водохранилище, атомная электростанция, много людей с оружием, бой, взрывы.
Щелк.
И тут новичок хлюпнул.
Его стали паковать, после чего я услышал голос Барина:
— Господа, вынужден уведомить: это последняя колода на сегодня.
— Москва, проспект, машины, широкая дорога, — вдруг заревела Кассандра, раскачиваясь на стуле...
Барин замахал на нее руками:
— Хватит, матушка, хватит, ужо тебе...
Но та не слышала:
— А, а, тоска, тоскую, грудь жмет, а... Женщина высокая... с мужчиной, рабочим, стоит, они держат что-то, инструменты, что ли, мимо едет автобус, подпрыгивает и виляет, кровь черная по стеклам, все ослепли.
Барин махнул рукой и обратился к Ибице.
Тот поднес ко рту ствол и, прежде растянув губы в улыбке, плотно сомкнул их на глушителе.
Щелк.
Барин жречески поднял руки с развернутыми ладонями и постоял так минуту:
— На сегодня всё, — наконец объявил он. — Совершённые ставки обнуляются до последнего розыгрыша. Следующий начнется с новых огласок. Прошу расходиться, соблюдая интервалы...
Внизу всё пришло в движение, засновали телохранители, что-то затрепетало, захлопало, скрипнули доски, с которых сдвинули стулья, чтобы протащить и упаковать тело крепыша. Ибица запрыгал на одной ноге, стараясь другой попасть в штанину джинсов, попал, натянул свитер и принял от Барина зажженную сигарету...
И тут погас свет. Облако его еще зелено тлело на сетчатке, вот заплясал внизу алый светлячок сигареты, но мы уже и так более ничего не увидели
бы, ибо стиснули друг друга, впиваясь, кусая, зажимая друг другу рот ладонями, чтобы не закричать.
Прошла ночь, другая, на третье утро стало ясно, что надо срочно что-то предпринять, чтобы вновь ожил инстинкт самосохранения, сошедший на нет из-за истощения двух отравленных желанием тел. Мы снова были убеждены в неотвратимости гибели. Не понимаю, чем объяснить; знаю только, что в этом грубом слиянии — так слипаются два куска глины, если стукнуть один о другой, — смерть оказалась так близко, что мгновениями чудилось, будто мы уже ввалились в ее глазницу. Не было сил очнуться, вернуться к простым жестам, словам. Сутки напролет мы не могли вымолвить ни слова, вцепившись друг в друга среди простыней коснеющей хваткой.
...Я услышал, как разлиплись ее губы, и, глядя в потолок, Вера прошептала: «Если ты скажешь мне сейчас умереть, я умру... Если резать вены, то вдоль».