В ноябре выходит книга Дмитрия Озерского "Город Жаб", являющая собой прозаический (и заодно драматургический) дебют клавишника и основного автора текстов песен группы "АукцЫон". "Лента.ру" ознакомилась с произведением, сделала краткий обзор книги и публикует фрагмент из нее.
Лидер "АукцЫона" Леонид Федоров любит рассказывать журналистам, как однажды, во второй половине восьмидесятых, прочитал в "поэтической страничке" одной из прогрессивных ленинградских газет подборку неизвестного нового поэта и немедленно позвонил своему подельнику Озерскому: "Димка, погляди, как его стихи на твои похожи! Надо вам познакомиться". К сожалению, выполнить это благое намерение оказалось решительно невозможно: "новым поэтом" был обэриут Александр Введенский, погибший в заключении в 1941 году.
Анекдот это свидетельствует не столько о персональном невежестве юного рок-музыканта из технарей, сколько об общем диком беспамятстве позднего совка. Но чуткий Федоров (много лет спустя начавший записывать на стихи Введенского ни на что не похожие сольные диски) был совершенно прав: стилистика и поэтика Озерского действительно во многом растут из ленинградского авангарда 1920-х годов, из опусов Введенского, Хармса, раннего Заболоцкого.
Это было видно, конечно, в первую очередь по текстам песен "АукцЫона", которые Озерский сочиняет вот уже тридцать лет — всячески отнекиваясь при этом от слова "поэт" и предпочитая странное в контексте рок-музыки слово "либреттист", потому что это не Федоров сочиняет музыку на его стихи, а наоборот, он сам многократно подгоняет свои стихи под музыку Федорова. Вышедшая в позапрошлом году книга как бы детских стихов Озерского "Там, где..." только упрочила эту параллель – ведь обэриуты, тот же Введенский, тоже писали детские стихи.
То же можно сказать и про включенную в настоящую книгу пьесу-шутку "Последняя минутка". В ней четыре персонажа, охарактеризованные следующим образом: "Иванов, в костюме звездочета. Петров, одет очень странно. Человек-часы, в костюме человека-часы. Последняя минутка, в костюме охотника". Сведущие в литературе сразу опознают в ней явственные отголоски пьес-поэм Введенского, а сведущие в дискографии "АукцЫона" – стихотворные фрагменты, ставшие песнями сольных дисков Федорова.
Прозаический же дебют поэта-либреттиста – заглавная повесть "Город Жаб" – углубление традиций уже не просто обэриутов, но и всего советского авангарда 1920-х, в свою очередь опирающегося на европейский экспрессионизм. Дикая, сновидческая история о безымянном и безликом обывателе-геодезисте, приехавшем в командировку в город со странным название Жаб и оказывающемся там жертвой рукотворного наводнения, принявшего эпические масштабы, и какого-то невнятного заговора спецслужб (наяву или только в его голове?), отдает, конечно, Кафкой с его землемером Йозефом К., но все-таки в гораздо большей степени – "Старухой" Хармса, "Городом Градовым" Андрея Платонова и многочисленными зощенковскими обывателями. А патентовано "кафкианское" название населенного пункта тоже расшифровывается сугубо по-советски, это аббревиатура: "железно-арматурно-бетонный". Завод? Комбинат? Уже не вспомнить. Город Жаб — он и есть город Жаб. Поначалу герою все здесь кажется диким и абсурдным. Но к концу он полностью сливается со средой. Сдается ли он окружающему его чисто советскому безумию? Или просто сходит с ума? В обэриутском мире, воскресшем в прозе Озерского, это одно и то же.
Михаил Визель
Интеллигентность и доброжелательность красят наш быт, и время, проведенное нами за культурной и доброжелательной беседой, никак нельзя назвать напрасно потерянным, потому что оно дает нам положительный заряд на ближайшее будущее, и кто его знает, когда еще непредсказуемая судьба предоставит нам подобную возможность в дальнейшем. К чему это я? Как радостны порою бывают даже короткие часы, проведенные в приятной и интеллигентной компании! И как много полезного можно почерпнуть для себя даже за столь непродолжительный срок! Мой сосед по купе производил на меня очень обеспеченное впечатление, всем своим внешним видом и дорогостоящим саквояжем из желто-оранжевой кожи. Несмотря на достаточное содержание на службе, я не смог бы позволить себе завести такой выигрышный чемодан. Кроме того, мне импонировали его аристократические манеры и неизменный умиротворяющий, благодушно-доброжелательный настрой.
Кое-что из его арсенала я даже решил взять себе на вооружение – к этому меня подталкивал мой независтливый склад характера и открытость к постоянному стремлению изменяться в лучшую сторону. Я никогда не стесняюсь учиться хорошему. Например, мне очень понравилась его интеллигентная привычка переодеваться утром обратно в костюм – таким образом можно легко произвести на окружающих самое положительное впечатление – как изысканностью своего поведения, так и дорогой изящной пижамой. А еще мне понравилась его тактичная привычка выходить из купе, когда я ел свою курицу. Насколько обманчива бывает наружность! Можете представить себе мое удивление, когда я обнаружил во внутреннем кармане его шикарного, – не побоюсь этого слова, – "пижонского" пиджака потрепанное удостоверение старшего контролера-кондуктора подвижного состава! Он даже и ехал-то скорее всего за бесплатно – все знают, что им обеспечивают передвижение на транспорте за казенный счет. Мы весь вечер пили чай, играли в дурачки и то и дело вежливо улыбались – просто так, стараясь подчеркнуть тем самым приятность нашего общения и доброжелательное отношение друг к другу. Несмотря на то, что меня несколько расстроила заурядность его настоящей профессии, все равно можно сказать, что вечер прошел за культурной и интеллигентной беседой.
Утром проснулся, как всегда рано, позавтракал печеньем с чаем и немножечко поговорил с Пуаро о преимуществах чересполосного земледелия.
– А может ну его, этих жаб? Что они нам, эти Жабы? – Пуаро заговорщицки подмигнул мне и отвернулся к окну, что-то напевая себе под нос. Он как обычно был в прекрасном расположении духа. – Вот так бы ехал и ехал, ехал и ехал, – мечтательно пробормотал он, как будто бы про себя.
Я улыбнулся ему в ответ, собрал постель и направился к проводнице, намереваясь сдать белье и расплатиться за чай. Поезд летел вдоль бескрайних, залитых утренним солнцем полей, перелесков и редких домиков, и я почувствовал легкую тоску под ложечкой от ощущения собственной непричастности к протекающей в них чьей-то чужой, с тобой никак не связанной, но почему-то очень знакомой и какой-то близкой тебе жизнью. Как будто маленькая частичка меня проживала в каждом из этих домиков, – маленькая частичка меня, но со своей непонятной и трогательной судьбой.
– Так бы ехал и ехал, ехал и ехал, – тихо повторил я про себя, отсчитывая мелочь за чай.
Глупость, конечно, но я даже немного расстроился.
Это оттого, что я по свойствам характера добросердечен, а потому часто бываю излишне чувствителен и сентиментален. "Злым всегда живется легче", – подумал я. А может действительно – что они нам, эти Жабы? Так бы ехал и ехал, ехал и ехал... Собрал свои вещи и поставил их на нижнюю полку, прямо у выхода. Я люблю, когда мои вещи аккуратно стоят на нижней полке еще за два часа до прибытия поезда.
Немного о предубеждениях. Вот все говорили мне – захолустье, дыра, – ну и что – захолустье? На меня город Жаб произвел очень радостное впечатление. Не скрою, конечно, я почувствовал легкое беспокойство, когда поезд начал сбавлять ход, и за окном замелькали таблички "Железо-арматуро-бетонный 1", потом "Железо-арматуро-бетонный 2", потом просто "ЖАБ", на аккуратненьком двухэтажном здании вокзала, а потом поезд дернулся и остановился. Проводница прошла по вагону, выкрикивая – "Жабы, Жабы, стоянка три минуты", – я улыбнулся про себя, но снова тактично не стал ее поправлять. Тепло распрощавшись в тамбуре с вышедшим проводить меня Пуаро, я с легким трепетом перешагнул на перрон и полной грудью вдохнул в себя густой и горячий запах неизвестности, будоражащий насыщенностью разогретым креозотом и цветущими акациями, – волнующий запах неведомого и предвкушения нового. Кто и что ждет меня здесь? Поезд, трогаясь, заскрежетал за моей спиной, я почувствовал, что Пуаро машет мне на прощанье, но оборачиваться не стал, – пусть лучше думает, что я сразу забыл про него. "Тоже мне, не велика цаца", – подумал я.
Добродушная, хотя и безграмотная проводница, захлопнувшая за мной дверь вагона, на какое-то время отвлекла меня от размышлений по поводу испытываемого нами беспокойства перед неведомым, но теперь я с радостью возвращаюсь к этой теме. Как часто мы по привычке тревожимся по мелочам, в настороженном предвкушении чего-то нового, нам неизвестного, так неудержимо тревожимся, что боимся и нос показать, а потом вдруг оказывается, что впереди нас ожидало совсем не обязательно что-то плохое, бывает, что и наоборот, – и это всем нам урок, потому что вперед нужно смотреть с радостью и надеждой на лучшее, а если уж и должно непременно случиться плохое – оно, все равно, непременно случится, но так по крайней мере большую часть времени нам будет приятно и хорошо. Это я называю позитивным отношением к жизни.
И еще одно наблюдение из жизни, – почему-то все бабушки считают, что семечки нужно продавать именно у вокзала. Как будто люди, сойдя с поезда, первым делом захотят поесть семечек, несмотря на занятые чемоданами руки. Это неправильно. Семечки нужно продавать у магазинов, а также у кинотеатров и стадионов, то есть там, куда люди приходят отдыхать с пустыми руками. Такая коммерция будет иметь хоть какой-либо смысл. А на вокзале нужно продавать газеты, чтобы люди могли ознакомиться с тем, что случилось, пока они ехали в поезде, и топографические карты, чтобы они не плутали в чужом городе. По-моему, это очень трезвая мысль.
Рассуждая таким образом, я купил себе маленький пакетик семечек и отправился искать свою гостиницу, потому что она должна была располагаться где-то совсем недалеко.
Фрагмент предоставлен менеджментом "АукцЫона"