30 сентября 2008 года Илье Кабакову исполнится 75 лет. К юбилею в Москве на трех площадках открываются ретроспективные выставки художника. Особенно значимой должна была стать презентация инсталляции "Красный вагон" и выставки "Альтернативная история искусств" в новейшем Центре современной культуры "Гараж", что создан в конструктивистском здании Бахметьевского гаража на улице Образцова. Все, собственно, так и произошло: центр открылся с помпой, проект удался. Но объявление о присуждении Кабаковым японской императорской награды Praemium Imperiale даже затмевает блеск московского проекта. Художники, можно сказать, официально стали небожителями.
Нельзя сказать, чтобы Praemium Imperiale была нова для уроженцев нашей страны: как никак этой награды удостаивались и Майя Плисецкая, и Альфред Шнитке, и Софья Губайдулина, и Мстислав Ростропович, но это все-таки области балета и музыки, где мы исторически "впереди планеты всей". А вот в номинациях "Живопись" или "Скульптура" выходцы из России до сих пор представлены не были. Примечательно, что художники получили награду как раз за скульптуру, к которой отнесены их "тотальные инсталляции", ноу-хау Ильи Кабакова и его жены Эмилии. Их проекты поставлены в один ряд с минималистскими объектами Ричарда Серра, обернутыми в ткани зданиями Христо Явашева, концептуальными футуристическими нарядами Иссея Мияке.
Работы Кабаковых удовлетворяют двум критериям, которые интересуют оргкомитет Praemium Imperiale. Среди них есть те, что понятны без перевода. Эти инсталляции хуже известны в России, зато хорошо освещены за ее пределами; в частности, в японской префектуре Ниигата художники в 2000 году построили объект "Рисовые поля". Другие можно считать специфически русскими явлениями, и они более востребованы на аукционах. Недаром Илья Кабаков - самый дорогой из ныне живущих современных русских художников.
Присуждение Кабаковым императорской премии знаменует не только признание их художниками мирового значения, но и фиксирует окончание длинного цикла трансформации советского неофициального искусства в глобально значимое. Еще три года назад включение инсталляции Кабакова "Человек, который улетел в космос" в экспозицию пафосной программной выставки "Russia!", сформированной для музея Соломона Гуггенхайма, вызвало бурную радость у поклонников художника и легкую оторопь у людей, далеких от концептуалистского искусства. Да, к этому времени Кабаковы десятки раз выставлялись на Западе, их выставки уже прошли и в Эрмитаже, и в Третьяковке, но все же это были разные стороны баррикад.
Кабаков создал свой собственный язык, переплавив профессиональный опыт графика и архитектора с житейским опытом наблюдателя и слушателя. Выдернутые художником из квартирных разговоров фразы вроде "Чей это чайник?" вроде бы бессмысленны, но они несут в себе дух времени так же явственно, как мусор 1980-х.
Если посмотреть на то, что писала, скажем, иностранная пресса в 1990-х о проектах Кабакова, то становится понятно, что он оказался проводником в недоступный европейскому или американскому посетителю музея коммунальный мир советского обывателя. О нем говорили: "Поэт, репортер, прозаик, портретист, маг", "художник смерти СССР", "виртуозный рассказчик", стоящий "ближе к Чехову, чем к Гоголю или Достоевскому".
Для западного зрителя связи инсталляций с русской литературой оказались очевиднее и важнее, чем для нас, бывших соотечественников художника (Кабаков уехал из СССР в 1988 году). Ведь в начале 1980-х инсталляции художника казались едкой пародией на действительность, в 1990-х - обобщением опыта прошлого, а в 2000-х они уже не выглядят ностальгическими, хотя могли бы: это самостоятельные вещи в себе. И как только они начинают видеться такими, баррикады разного понимания и отношения к его работам разрушаются сами собой.